Тимофей Жабров!
Надо найти Тимофея Жаброва, попытаться спасти, если еще не поздно, Федюшку. А если… Если поздно, то сполна рассчитаться с Жабровым. Справедливое, святое дело!
…Утром, когда Ксюша прибежала проведать соседа, дверь в избу оказалась открытой. Хозяина не было. Только пес Серко тревожно и жалобно скулил у порога — чуял беду.
Прибежала Степанида: не случилось ли что со стариком? По тому, что изба не топлена и в ней полный беспорядок, мать и дочь заключили, что Федор Кузьмич ушел. Обегали все Троицкое, но никто старика не видел, ничего о нем не знал…
4
Из Троицкого Федор Кузьмич решил выйти пораньше, затемно, чтобы не встречаться с односельчанами, не выслушивать соболезнований, не отвечать на вопросы: куда? зачем? Когда тронулся в путь, не было еще и пяти часов и село спало в темноте, как пришибленное. Мертво чернела и кособокая изба на отшибе, в которой жил староста Егор Матрехин. Но, поравнявшись с Егоровой избой, Федор Кузьмич приметил, что за калиткой кто-то стоит. Решил: почудилось. Кто в такую рань будет в жмурки играть. Но когда миновал Старостину избу, неожиданно в спину окликнули:
— Федор!
Федор Кузьмич остановился. Вот еще напасть. И чего не спится хромому черту. Егор подошел, скрипя протезом:
— Куда собрался? Не в город ли, часом?
— В город.
— Дела какие есть?
— С одним человеком поговорить надо, — неопределенно ответил Федор Кузьмич.
— Видать, разговор сурьезный предстоит, раз так поспешаешь, — в раздумье заметил Матрехин и вопросительно посмотрел на Федора Кузьмича, словно ждал, что тот объяснит, ради какого разговора идет в город. Федор Кузьмич ответил уклончиво:
— Какой получится…
Егор помолчал, стоял, переминаясь на протезе.
— Что ж налегке идешь? Путь не близкий. Погодь, я тебе хоть хлеба вынесу. Баба вчерась пекла.
— Обойдусь.
— Погодь, погодь, какой разговор с голыми руками, — загадочно проговорил Егор и проворно зашагал к избе.
Долго не возвращался. Федор Кузьмич совсем уж решил уйти, но наконец появился Егор, протянул сумку:
— Теперь разговор основательней будет. Ну, с богом! — и, не ожидая ответа, заковылял в свое подворье.
Только выйдя из села, Федор Кузьмич почувствовал, что сумка Егора слишком тянет плечо.
— Чего он туда сунул? — и развязал сумку. Буханка хлеба. Кусок сала. Полотенце. Пачка махорки. Смена белья. Сразу виден бывалый лагерник. На самом дне что-то тяжелое, завернутое в тряпочку. Развернул. На ладони, полновесно холодея чугуном, лежала граната, из тех, что еще в гражданскую войну называли лимонками. Рядом белела серебристая трубочка — запал.
Федор Кузьмич снова завернул гранату в тряпочку, положил в сумку на самое дно и зашагал дальше. Неожиданный поступок старосты смутил душу. Егор, видать, человек с понятием.
Раньше Федор Кузьмич любил пешком пройтись в город, особенно в зимнюю пору, по звонкому морозцу, когда празднично скрипит под сапогом снег, весело сверкает на солнце снежная целина, легко дышится сухим и ядреным, как антоновка, воздухом. Отшагать двадцать верст — одно удовольствие.
Теперь же шел с натугой, словно к земле придавила тяжесть последних двух дней. С трудом переставлял ослабевшие чужие ноги. Все же шел весь день не отдыхая. Ни разу не присел перекурить или съесть кусок хлеба. Словно дума, овладевшая им, давала силу.
Заночевал Федор Кузьмич в Коровино — небольшой деревеньке, спрятавшейся в придорожном овраге. Раньше ему часто доводилось бывать здесь, да и многие жители Коровино приезжали в кузницу по разной хозяйственной нужде.
Хозяйка избы, в которую постучался Федор Кузьмич с просьбой о ночлеге, его не признала. А ведь до войны она раза два-три привозила к нему в кузницу ремонтировать колхозный инвентарь. Из этого он понял, как изменился за минувшие дни. И даже обрадовался: Тимошка Жабров тоже сразу его не признает, не будет остерегаться. Ведь главное состоит в том, чтобы поближе подойти к Тимошке. Сил маловато, гранату надо бросить под ноги, а если ножом, то ударить наверняка.
В город Федор Кузьмич добрался только на второй день, да и то под вечер. На пригородной Крапивенской улице домишки стояли темные, вроде нежилые. Ткнулся в один — никто не ответил. Верно, и впрямь нежилой. Постучал в другой — испуганный голос спросил:
— Кто такой?
Узнав, что прохожий просится на ночлег, заматюкался:
— Проваливай, гроб-перегроб! Запрещено пускать всяких бродячих!
Федор Кузьмич прошел всю длинную Крапивенскую улицу — и везде отказ. Хоть ложись да замерзай!
Под конец все же повезло. У колодца молодайка в солдатском ватнике и платке крутила обледеневший, скрипучий вихляющий ворот. Сначала Федор Кузьмич дипломатично попросил напиться. Напившись, робко закинул удочку насчет ночлега. Молодайка замотала головой:
— С луны, что ли, свалился. И думать не моги. Насчет пришлых и разных безродных людей теперь строгости немыслимые.
Лицо прохожего, и без того больное, совсем съежилось, даже посинело. Молодайка покачала головой:
— Кто будешь, дедушка?
— Из Троицкого. По сельским делам пришел. Мне бы только одну ночь…
— Верно, староста? — насторожилась молодайка.
— В колхозе кузнецом был. А теперь и не знаю как. Беда у меня большая.
О том, что у старика беда, молодайка догадалась сразу. По замученным тусклым глазам, вздрагивающим губам. Вздохнула. Пугливо глянула на темную безлюдную улицу:
— Чужих пускать запрещено. Расстрел!
Федор Кузьмич стоял понурый, обвислый, словно из человека хребет вытащили. Озяб да и уморился. Чувствовал: дальше идти нет сил. Это почувствовала и молодайка.
— Что делать, не знаю! — и снова быстро оглянулась по сторонам. На улице — ни души, в домишках — могильная тьма. А прохожий совсем плох. Еще окостенеет ночью под забором, и будет на ее душе грех. Решилась:
— Вон моя хибара. Иди, только побыстрей. Не дай бог кто заметит. Люди теперь разные.
В домишке у молодайки было тепло, чисто и даже стоял праздничный довоенный запах свежеиспеченного хлеба.
— Одна проживаешь?
— Одна.
— А муж?
— Был когда-то. Воюет. И сама не знаю, жив ли?
Молодайка поставила на стол горшок кислых щей, толченую картошку.
— Садись, дедушка. Перекуси. Замерз?
— Пробрало! — устало опустился на стул, вытащил из сумки Егорово сало и буханку.
— Какие у тебя дела в городе? — поинтересовалась хозяйка.
— Человека одного найти надо. Троицкого.
Сказать, что он ищет человека, служащего в полиции, не решился. Неизвестно, как отнесется к этому хозяйка. Еще выставит на мороз.
Молодайка была любопытна.
— Работает тот человек? Или как?
— Работает, — усмехнулся Федор Кузьмич, подумав о том, какой работой занимается Тимошка Жабров.
— Тогда найдешь. Теперь кто работает — все на виду. Где работает?
Такое искреннее, чистосердечное участие слышалось в вопросах хозяйки, так разомлел он от домашнего тепла, щей и чая, что, сам не замечая, рассказал молодайке обо всем, что случилось в его семье. Хозяйка сидела притихшая, с испуганным лицом. Робко предположила:
— Может, жив еще внучок.
— Надеюсь. Только вряд ли. Руку Жабровых знаю.
— Держит же земля таких выродков. Сколько людей извел! Живьем его на куски рвать надо.
— Правов таких нету.
— Какие права нужны! — заклокотала, как чайник на плите, хозяйка. — Совесть советская есть — вот и все права. Наши мужики на фронте жизни свои кладут за родную землю, а паразиты Жабровы над народом измываются. Душить их надо!
— Так-то оно так, — уклонился от прямого ответа Федор Кузьмич. Больно уж решительна и бойка молодайка. По нынешним временам и остерегаться надо. — Мне бы только узнать, где проживает Жабров.
— Узнать можно. Я завтра пойду на работу, а ты посиди дома, да никуда не выходи, не попадись на глаза черному человеку. У меня подружка есть. Уборщицей в клубе строителей работает. Там часто полицаи собираются. Она и узнает, где Жаброва найти можно.