Время приближалось к полуночи, когда лес окончательно поредел и расступился, ясней обозначилась дорога, впереди появились темные пятна — дома или сараи. Начинался город.

Сразу же натолкнулись на перекладину шлагбаума, направленные на них дула автоматов и строгий окрик:

— Кто такие?

Старший сержант с двумя гранатами за поясом долго и придирчиво проверял документы, подсвечивая их карманным фонариком, и, наконец, распорядился:

— Бабанов, садись с ними и доставь в штаб полка. Там разберутся.

В штабе полка дежурный капитан куда-то позвонил и сказал, что командир дивизии еще не спит и сейчас примет приезжего старшего лейтенанта.

— А ночевать к нам возвращайтесь. Я и повозочного устрою.

Дом, в котором жил командир дивизии, был недалеко от штаба полка, и связной быстро довел Полуярова. Насколько он мог заметить, городок был маленький, провинциальный. Деревянные приземистые, редко поставленные домишки, улицы в снежных сугробах. Тишина. Порой торопливо простучит пулемет, да где-то в стороне вспыхнет и погаснет наша или немецкая ракета.

Автоматчик, стоявший на крыльце командирского дома, открыл дверь, сказал коротко:

— Ждут.

Комната, куда попал Полуяров, освещалась керосиновой лампой «молния» и была обставлена в дореволюционном провинциальном вкусе. Старомодная люстра со стеклышками и бронзой над круглым столом, потертый, с кое-где вылезшими пружинами диван и ковер с плюшевым леопардом над ним, этажерка со старыми растрепанными журналами (верно, «Нива» или «Родина», подумал Полуяров), голубая, потемневшая от времени труба граммофона в углу.

Командир дивизии, красивый молодцеватый генерал-майор, встретил Полуярова приветливо:

— Как добрались, товарищ старший лейтенант? — Голос у командира дивизии звучный, рассчитанный не на уютную комнатку с плюшевым леопардом, а на плац или хотя бы трибуну.

— Благополучно, товарищ генерал!

— Вот и хорошо. — И спросил с интересом: — Сколько вас?

— Как сколько?

— Я спрашиваю, кто еще с вами приехал? Рота, взвод, отделение?

— Только я и повозочный.

— Двое. И то неплохо. В дивизии на два бойца больше стало, — и усмехнулся.

Полуяров вспомнил все, что говорилось в штабе армии об этой дивизии. С первых чисел декабря за два с лишним месяца наступательных боев она прошла сотни километров, понесла большие потери. Осталось в ней чуть ли не восемьсот человек. Машинально Сергей прикинул, сколько приходится на роту, на взвод. С гулькин нос. Вот, оказывается, в чем соль шутки командира.

Пока генерал читал присланную бумагу, Полуяров рассмотрел его. Чисто выбритый, пожалуй, с компрессом и одеколоном. Несмотря на поздний час и домашнюю обстановку, одет по форме, хоть на доклад к начальству. На кителе орден Красного Знамени и орден Красной Звезды. Видимо, генерал боевой. Хорошо служить под началом такого командира!

— Завтра обратно? — спросил генерал, откладывая в сторону бумаги. — Ужинали? Где ночуете?

— В первом полку, товарищ генерал. Там и повозочный мой остался.

— Обратно отправляйтесь вечером. Спокойней. А завтра днем отдыхайте. В баню можно сходить. Баня у нас настоящая, мирных времен. Такой во всей армии нет. Ну, желаю здравия! Время позднее, а вы с дороги, — и сильно пожал руку Полуярова.

Утром Полуяров и Фокин решили воспользоваться заманчивым предложением командира дивизии и сходить в баню. Кто спал два месяца не раздеваясь, кто ночевал в блиндажах, в избах, только что брошенных отступившими гитлеровцами, или просто в кузовах грузовиков, тот понимает, что такое настоящая русская баня с горячей водой, мылом, веником, паром.

Проинструктированные в штабе полка, как добраться к бане, и предвкушая предстоящее наслаждение, Полуяров и Фокин отправились в путь. Собственно, баня была почти рядом, но открытое пространство, за которым она находилась, простреливалось гитлеровскими снайперами, и надо было идти в обход, вдоль домов, делать изрядный крюк.

Выйдя на площадь, где темнело кирпичное здание бани, Полуяров и Фокин почувствовали нетерпение, даже боязнь, что баня исчезнет, как мираж.

Утро выдалось солнечное, морозное, ночной снежок, еще не тронутый солдатским сапогом, искрился и переливался. Не слышно и немецких снайперов. И вообще вокруг тишь да благодать.

— Махнем напрямик, — предложил Полуяров. — Тут всего три минуты ходу.

— Можно, — флегматично согласился Фокин. С больными ногами ему тоже не хотелось плутать по задворкам.

Но не успели они дойти и до середины площади, как неизвестно откуда выпущенная пуля тонко взвизгнула у уха Полуярова. За ней вторая, третья… Взрывая стеклянную пыльцу, они тыкались в снег. Стреляли явно по ним. Старший лейтенант и повозочный дружно повалились на землю.

Глупо лежать на открытой со всех сторон площади, как на белом блюде. Ползти назад! В этом было что-то обидное, как-никак приехали они из штаба армии. Да и кто гарантирует, что при ретираде немецкий снайпер не всадит пулю в зад. Не лучшее место для ранения.

Все взвесив, Полуяров крикнул:

— Вперед! — и, подхватившись, бросился к бане. Сзади засопел, усердно молотя снег валенками, Фокин.

Добежали благополучно, если не считать, что одна шальная пуля вырвала клок из опущенного уха фокинской шапки.

— Видать, счастлив мой бог, — тяжело отдувался повозочный, рассматривая дыру. — Такая штука похуже ревматизма.

Несмотря на ранний час, баня шумела. Когда и помыться солдату, как не в обороне! Пристроив свое обмундирование и автоматы в предбаннике, Полуяров и Фокин с трепетом и замиранием сердца переступили порог парной.

Все было как в сказке! Горячий пахучий пар ходил тугими волнами, захватывавшими дух. Журчала, плескалась и пела вода. Вздохи, охи и ахи, блаженно-счастливые восклицания: «А ну, поддай еще!» «Три ее, анафемскую, промежду лопаток!» «Обдай горяченькой!..» — сливались в радостный хмельной гомон.

Праздник плоти, да и только!

Полуярову показалось, что никогда в жизни он не испытывал большего удовольствия. Распаренное красное тело дышало всеми порами. Хотелось без конца сидеть на теплой мокрой лавке, погрузив ноги в шайку с горячей водой, и дышать жарким волшебным паром.

— Пивца бы теперь испить, — мечтательно вздохнул Фокин и смачно крякнул. — Или по крайности кваску забористого, чтобы душа встрепенулась.

Было такое впечатление, что они смыли с себя все тяготы и усталость долгого зимнего наступления и опять полны сил, бодрости и никакая война им теперь не страшна.

Внезапно дверь с грохотом отворилась, и в баню вместе с морозным клубком воздуха ворвался пронзительный, как разрыв мины, голос:

— Немцы! В ружье!

И сразу же с дребезгом и визгом посыпались оконные стекла, — видно, прошлась по ним меткая очередь.

Замешательство длилось одно мгновение, не больше. Никто не крикнул: «Слушай мою команду», никто не приказывал, может быть, потому, что все были без знаков различия, в чем мать родила. Просто полсотни голых, распаренных, мокрых, намыленных тел бросились в предбанник.

Одеваться не было времени — никто и не одевался. Хватали свои винтовки, автоматы, гранаты и голыми выскакивали наружу.

Полуяров по рассказам знал, что есть такие любители, особенно сибиряки, которые выбегают из горячей парной голыми на улицу, кувыркаются в снежных сугробах и потом, как ни в чем не бывало, снова отправляются париться.

Такую экзекуцию над собственным телом он считал дикостью, варварством и уж сам ни за какие коврижки по побежал бы голым на мороз.

Так ему казалось раньше. Теперь же, схватив автомат, он вместе с другими бросился к выходу. За ним, тоже с автоматом и тоже голый, только словчившийся сунуть больные ноги в валенки, выбежал и Фокин.

Сразу же за баней начинался неглубокий овражек или русло речки, занесенное снегом. На той стороне овражка, в кустарнике, копошились гитлеровцы. Они перебегали от куста к кусту и вели беглый огонь по бане.

Полуяров упал за сугроб и, прищурив левый глаз, прицелился. Короткие его очереди терялись в беспрерывном ожесточенном огне остальных бойцов.