После того как на неманской переправе погиб командир роты, бойцы считали политрука своим командиром. И они шли, глядя на его покачивающуюся от усталости сутулую спину в черной от пота и грязи гимнастерке.

В те дни политрук Алексей Хворостов не выполнял всех своих служебных обязанностей. Не проводил регулярно политинформации и политбеседы, не созывал собрания коммунистов и комсомольцев, не докладывал вышестоящему начальству о морально-политическом состоянии бойцов роты.

Но он делал главное! Шел впереди, при встречах с гитлеровцами вел бойцов в бой. Не уставал повторять:

— Держитесь, ребята! Берегите силы! Война только началась. Нам еще обратно идти придется. Других дорог у нас нет и не будет!

Бойцы понимали: прав политрук. Сколько ни отступай на восток, а возвращаться придется. Как нельзя представить себе, что перестанет светить солнце, что река потечет вспять, так не укладывалось в сознании, что на нашей исконной русской земле будут хозяйничать немцы. Нет, возвращаться придется!

До войны Алексей Хворостов не занимался спортом. На кирпичном заводе, на рабфаке и потом в университете он не пристрастился, как другие его сверстники, к физкультуре. Все свободное время предпочитал проводить в читальных залах, за книгами. Когда же стал учителем в средней школе, то совсем забыл о существовании таких вещей, как стадионы, туристические базы и спортивные залы. Время, отданное спорту, искренне считал потерянным. Да и не к лицу преподавателю русского языка и литературы махать руками и дрыгать ногами. Когда по радио передавали репортажи о футбольных матчах, он выключал радиоприемник. Стремительный вихрь футбола казался ему рецидивом детской игры в мяч, а встречные столкновения игроков приравнивал чуть ли не к хулиганству.

На рабфаке и в университете он не без оснований слыл мечтателем, книжником. Писал стихи и больше всего на свете любил русскую поэзию. Правда, поэтом не стал, но любовь к поэзии хранил верно и неизменно. Когда на уроках читал ученикам:

или пронзительные по боли и искренности некрасовские строки:

чувствовал гордость. В такие минуты и жизнь и люди казались ему замечательными. Это чувство он стремился передать своим ученикам, воспитать у них любовь ко всему прекрасному и возвышенному.

Ученики его любили. На уроках Алексея Федоровича Хворостова даже самые отпетые нарушители дисциплины сидели смирно, на удивление другим педагогам. Видно, такова сила настоящей преданности своему делу. Многие его ученики писали стихи, любили театр.

Теперь же, шагая с автоматом, сумкой, противогазом и скаткой по болотам, пробираясь сквозь лесные заросли, политрук Алексей Хворостов думал, что он ошибался. Надо было не стихи Блока читать и не романсы Чайковского слушать, а тренировать ноги, руки, грудную клетку. Легче было бы теперь. Да и его ученикам, наверное, полезней было бы учиться метать гранаты и наматывать портянки, чем повторять строки из «Прекрасной дамы». Возможно, и им еще придется воевать!

Так думал Алексей Хворостов, когда шел сквозь заросли и буреломы, спотыкался о кочки и завалы. Но в глубине души он все же был уверен, что и теперь, во время войны, главное совсем не мускулы, не двуглавые и трехглавые мышцы. На его глазах не выдерживали и сдавали люди куда более физически крепкие и натренированные, чем он. Значит, дело не в физической силе. Главное не тело, а вера, сила духа. А веру и силу духа давали ему со школьной скамьи заученные пушкинские и лермонтовские строки, толстовская проза, веселый и грустный мир гоголевских образов, грозная медь Маяковского — все, что является нашей культурой, историей, славой.

Вопреки всему, что творилось вокруг, Хворостов знал: советский народ, создавший такую страну и такую жизнь, не может быть разбит, уничтожен, ввергнут в рабство. Сколько бы ни отступала Красная Армия, куда бы ни прорвался враг, все равно мы остановим его, погоним вспять. Вера в это и помогала политруку Алексею Хворостову идти и вести за собой бойцов. Говорить твердо:

— Мы еще вернемся!

Когда-то давно он написал стихи о кирпичном заводе:

Где теперь заройщики? Сережа Полуяров — командир, конечно, воюет. В мае, перед войной, уехал в Белосток. Значит, здесь, на Западном фронте. Вот бы встретить!

А Назар Шугаев и Семен Карайбог? На какие фронты забросила их судьба? Доведется ли еще посмотреть в серьезные строгие глаза Назара, послушать соленые шутки и ворчание Семы Душагорит?

А рабфаковцы! Где они? Не разбомбили ли фашистские самолеты то старое здание против сумрачного почтамта на Мясницкой?

В эти самые трудные дни своей жизни Алексей Хворостов снова начал писать стихи. Даже не писать, а сочинять. Записывать их не мог: не было ни времени, ни бумаги. Давно, еще на втором курсе университета, бросил писать стихи. Или почувствовал, что нет настоящего таланта, или не было мыслей и чувств, достойных выражения. И вот теперь в состоянии постоянного душевного и физического напряжения, среди пожарищ, разорения и бед, в мозгу возникали строчки:

Лежа под кустом, укрывшись плащ-палаткой, он со страхом и болью думал об Азе и Федюшке. Еще месяц назад Троицкое, где он оставил жену и сына, казалось ему глубоким и спокойным тылом. Никогда нога врага не ступала на ту глубинную землю России. А теперь? В своих листовках гитлеровцы трубят о разгроме Красной Армии, о последних днях Москвы. Врут, конечно! Но сколько дней они идут на восток — и все по земле, захваченной врагом. Значит, война еще только начинается. И Алексей верил, мечтал:

Когда же это будет?

В те дни Алексей Хворостов почти физически ощущал, как в его душе накапливается яростная ненависть к врагу. Гитлер вынудил его оставить жену и сына, оставить любимую работу, взяться за оружие. И Гитлер стал его личным врагом. Других врагов у него не было.

Однажды на привале Хворостов разговорился с пожилым бойцом, тихим и незаметным, терпеливо и молчаливо переносившим все тяготы отступления. Спросил боец Хворостова:

— Женаты, товарищ политрук?

— Женат!