— Дозвольте, пан офицер?

Говорил мужчина по-русски, но с сильным акцентом. Когда официант принес ему бутылку вина, рыжий поднял бокал:

— Нехай не будет войны, пан офицер!

Только теперь Сергей обратил внимание, что, кроме него, в ресторане не было ни одного советского офицера, во всяком случае в форме. Стало как-то тревожно. Было такое чувство, словно он один оказался голым среди одетых. Опрокинул в рюмку из графина остаток водки, выпил залпом и, не закусывая, вышел из ресторана. А вдогонку звучала все та же песенка:

Теперь гуляющих на улицах города было мало, и Сергею то и дело стали попадаться военные, куда-то спешившие. И почти у каждого в руках чемоданчик.

— Что за чертовщина? Или учения начинаются?

Проходя мимо горкома партии, Полуяров увидел, что, несмотря на поздний час, здание ярко освещено, входная дверь то и дело хлопает.

«Новая мода: по ночам заседания проводят», — подумал Полуяров.

Домой пришел в тревожном настроении. Из головы не шли странные предупреждения Зуева, офицеры с чемоданчиками на ночных улицах Белостока. А если… Раздевшись, в одних трусах подошел к раскрытому окну. Белая луна стояла над спящим городом. На фоне неба темнел силуэт костела. Черные спящие деревья неподвижно стояли в сквере напротив. Обычная предрассветная тишина. Только далеко, на железнодорожной станции, время от времени перекликались паровозы, да порой по камням тротуара стучали каблуки запоздавших прохожих.

Сергей завел будильник на восемь. Завтра, вернее, уже сегодня — воскресенье, можно и поспать.

…Проснулся от толчка, словно из-под него пытались вытащить кровать. Приподнялся. Удар гигантской кувалды потряс дом. Кровать снова рванулась, и Сергей очутился на полу. Вскочил на ноги, еще не понимая спросонья, что произошло.

Новый удар раздался совсем близко. Запрыгали на полу осколки окопных стекол, сорвался со столика и разлетелся вдребезги графин с водой. Взглянул на часы: три пятнадцать. Теперь понял: бомбят! Быстро оделся и выскочил из дому. По улице к штабу полка бежали офицеры. В районе вокзала что-то рвалось, и дым, густея, поднимался к утреннему, еще только на востоке посветлевшему небу.

Издали увидел: черно-багровый взрыв рванул землю возле зданий, где размещались штаб армии и УНКГБ — УНКВД.

— Прицельно бомбят, гады!..

Стрелковый полк, поднятый по тревоге, уже строился на просторном плацу перед зданием штаба. Команды, возгласы, беготня. На эмке к зданию штаба подъехал командир полка. Прижимая к бедру, чтобы не болталась, кобуру, бросился на узел связи. То, что всегда невозмутимый, даже высокомерный в своем спокойствии полковник бежал, как новобранец, на виду у всех подчиненных, сказало Сергею Полуярову больше, чем бомбежка, чем зловещие клубы багрово-оранжевого дыма над железнодорожной станцией. В мозгу билось чудовищное в своей неожиданности и грозности слово: «Война!»

Начальник штаба полка майор Мартынов, бравый весельчак, меньше всего походивший на традиционных сухих, педантичных штабистов, стоял на крыльце штаба с расстегнутым воротом гимнастерки и портупеей в руках: видно, спал в штабе. Крикнул подходившему комиссару полка:

— Армейский узел связи разбомбили. Связь со штабом дивизии нарушена. Послал связных.

А в небе, еще невидимые, гудели авиационные моторы. И все знали: немецкие.

Комбат отвел в сторону подбежавшего к строю Полуярова.

— Слышал, Сергей? Связь потеряна. Даже ВЧ с Москвой не работает. Нет связи ни с Брестом, ни с Вильнюсом. Одна бомба попала в штаб армии. Явная диверсия. У немцев разведка не дремала. Не нравится мне такое начало.

— Ничего страшного! Вот сейчас как рванем — только пух да перья полетят от гитлеришек. В одном Белостоке какая сила сосредоточена!

— Дал бы бог!

Потом, десять дней спустя, десять месяцев спустя, десять лет спустя, политические и военные деятели, наряду с другими причинами наших первых неудач будут склонять слова: «внезапно», «вероломно».

Так оно и было: внезапно, вероломно! И все же в то первое жаркое сумасбродное воскресенье командир стрелковой роты старший лейтенант Сергей Полуяров твердо знал: сейчас, через час поступит приказ: «Вперед!» — и они пойдут на запад, туда, где ждет их немецкий рабочий класс, пролетариат всей порабощенной Гитлером Европы, чтобы показать всему миру силу единства и интернациональной дружбы рабочих. Недаром столько лет на всех языках звучало: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Товарищ старший лейтенант! Как вы думаете, немецкие рабочие не будут воевать против нас? — Молодой красноармеец из его роты смотрел на Полуярова доверчиво и вопросительно.

— Конечно, не будут. Они наши братья по классу. Один наш удар — и немецкие рабочие, которых гитлеровцы погнали на войну, повернут штыки против своих поработителей. Логика классовой борьбы! Немецкий рабочий класс всегда тянулся к социализму. Вспомните Карла Маркса, Энгельса, Бебеля, Карла Либкнехта, Розу Люксембург, Эрнста Тельмана. Нет, воевать против первого в мире социалистического государства они не будут!

Так он ответил бойцу.

Был убежден.

Каждый час, каждые полчаса распространялись слухи: точные, достоверные, противоречивые…

— Немцы ведут артиллерийский огонь по Ломже. В Белосток уже привезли первых раненых.

— Наша танковая дивизия с боями продвигается по шоссе на Остров-Мазовецкий!

— Гитлеровцы заняли западную и северную окраины Ломжи.

— Наша авиация массированным ударом разбомбила Кенигсберг.

— Передовые гитлеровские части заняли Граево, Кольно, Конты, Хлюдне…

— Части нашей соседней армии успешно форсировали Буг и глубоко вклинились на территорию противника. Фашисты бегут.

— Немецкая танковая армия с севера обходит Белосток.

Слухи, слухи…

Все воскресенье полк стоял в боевой готовности, ожидая приказа: вперед. А приказа не было! Утром в понедельник радио передало первую сводку Главного командования Красной Армии. Диктор читал грозно и строго:

— С рассвета 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими.

Сдерживались!

В тот понедельник они еще ничего не знали. Не знали, что штаб их 10-й армии, имевшей и стрелковые, и танковые, и механизированные дивизии, по сути дела, потерял связь с войсками, что в окрестных лесах уже орудуют вражеские диверсанты и парашютисты, что пролетавшие над головой вражеские самолеты бомбят Минск, Смоленск.

Только в середине дня полк тронулся. Но не на запад, как ждали, в чем были уверены, а на восток, в сторону Гродно. Закрадывались сомнения. Но настроение было боевое. Просто маленькая заминка, кто-то что-то где-то напутал. Сегодня-завтра все прояснится и — вперед на Берлин!

Впервые с поражающей ясностью понял Сергей Полуяров размеры случившегося, когда километрах в сорока от Белостока увидел на обочине шоссе Ивана Зуева и других офицеров оперативного отдела. В потных гимнастерках, в запыленных сапогах, с осунувшимися потемневшими лицами они «голосовали», пытаясь остановить спешащие на восток машины. Маленькая придорожная сценка словно яркой вспышкой осветила происходящее, показала Полуярову весь размер надвигающихся событий.

Снизившийся над шоссе немецкий самолет прочертил пунктиром крупнокалиберного пулемета длинную колонну машин. Загорелись цистерны, начали рваться снаряды. В побитую пыльную сухую рожь поползли раненые. А самолеты делали все новые и новые заходы.

— Вот и солидарность братьев по классу! — проговорил боец, вспомнив недавние слова Полуярова.

Полуяров промолчал.

Утро встало летное, веселое. Семен Карайбог после холостяцкого завтрака — вчерашняя холодная, сизой изморозью схваченная картошка и камса — отправился на базар, точнее, на толкучку, широко и привольно разливавшуюся по воскресеньям на утрамбованном до гранитной крепости пустыре за старым собором. Там торговали с рук всем: лицованной одеждой, вислоухими безродными щенками, позеленевшими от старости церковными подсвечниками, клетками с заморенными канарейками, годовыми комплектами журналов «Нива» и «Родина» за 1894 год, пудовыми амбарными замками, мышеловками зверской изощренности, примусами, изувеченными в кухонных баталиях, домашними средствами от клопов, облысения, тайных болезней.