— Садитесь, Сережа! Хотите чаю? — Ядвига Аполлинариевна приветливо улыбалась. — Я давно хотела с вами познакомиться, Сережа, но не получалось… — Она пощадила его самолюбие и не напомнила о первой встрече в Серебряном бору. — Простите мою настойчивость. Я хорошо понимаю, что вы в Москве проездом, у вас свои дела.

Слова приветливые, доброжелательные, но нет ни радости, ни спокойствия. А хозяйка продолжала ласково, вкрадчиво:

— Я знаю, Сережа, что вы юноша умный, серьезный, и буду говорить с вами совершенно откровенно. Можно?

— Прошу! — пробормотал Сергей, окончательно сбитый с толку и тоном, и словами Ядвиги Аполлинариевны.

— Я знаю, что вам давно нравится Нонна. Допускаю мысль, что вы ее по-своему любите. Больше того, я знаю, что и Нонна раньше вам симпатизировала.

Ядвига Аполлинариевна внимательно посмотрела на гостя. Какое впечатление произвели ее слова? Сергей видел большие черные, совсем как у Нонны, глаза. Только теперь они уже не казались ему ни добрыми, ни искренними, как в первые минуты. Холодное и враждебное таилось в их темной влажной непроницаемой глубине. Разом рухнули все наивные надежды. Ничего хорошего не сулят ему глаза Ядвиги Аполлинариевны. А она продолжала суше, без льстивых и притворных улыбок:

— Но я старше вас, опытней, знаю жизнь, знаю свою дочь. Она у нас одна, и мы своей любовью и родительским обожанием, возможно, испортили ее. Она выросла эгоистичной, избалованной, капризной. Она привыкла к комфорту, ко всем житейским благам. Можете мне поверить, что я говорю совершенно объективно, хотя я и мать. Разве такая жена нужна вам? Вам нужна боевая подруга, женщина, которая делила бы с вами все трудности и тяготы военной службы. Окончите училище — и вас пошлют служить в какой-нибудь дальний гарнизон, в глушь, где нет театров, консерватории, музеев, модных ателье и ювелирных магазинов. Вероятно, не будет водопровода, телефона, простите меня, даже теплой уборной. И вы привезете туда Нонну. Представляете, на какую жизнь вы обречете ее!

Сергей сидел понурив голову. Понимал: все эти жестокие слова продиктованы неприязнью к нему. И все же не мог не согласиться: есть в них доля правды. И насчет дальнего гарнизона, и театров, и музеев…

— Нонночка занимается в консерватории. Она любит музыку, у нее большие способности. Что она будет делать в вашем гарнизоне? Участвовать в художественной самодеятельности? Аккомпанировать официанткам и прачкам, которые будут петь «Рябинушку» или «Лучинушку»? — Лицо Ядвиги Аполлинариевны стало брезгливым. — Допустим, что Нонна еще симпатизирует вам и ради чувства пойдет на все лишения. С милым и в шалаше рай! Но, мой дорогой Сережа, я слишком хорошо знаю свою дочь. Жертвенной любви у нее не хватит и на три месяца. Двадцать лет она жила — вы сами видите — в такой обстановке. Я и муж старались ей дать все. Неужели вы думаете, что любовь к вам заставит ее отказаться от всего, что окружало ее с первых дней жизни? Не будьте наивны! Через два-три месяца ваша семейная жизнь превратится в сущий ад и наступит неизбежный разрыв. Подумайте об этом. Только не считайте, что все это я говорю из предубеждения к вам. Поверьте, Сережа, мне всего дороже счастье дочери. Если я была хотя бы капельку уверена, что вы принесете ей счастье, я бы сегодня, сейчас обеими руками благословила вас. Но — увы!

Ядвига Аполлинариевна замолчала. Теперь она не казалась Сергею такой молодой, счастливой, беззаботной. А она и впрямь пригорюнилась. На одно мгновение вдруг подумала: с какой бы радостью — будь моложе — бросила и квартиру, и мебель, распространяющую неистребимый гнусный дух комиссионки, и черную дверь с медной дощечкой «Прием от 3 до 5 часов вечера» — все, все бросила бы и уехала куда глаза глядят вот с таким золотоголовым, молодым, любимым!

Когда она, семнадцатилетняя девчонка, выходила замуж, Владимиру Степановичу было за сорок. Прошли двадцать лет семейной жизни. Было все: прекрасная квартира, наряды, курорты. Не было только в ее жизни молодых мужских губ, молодых сильных рук, молодых влюбленных глаз.

Спохватилась (раскисла и размечталась, как гимназистка), проговорила неуверенно:

— Есть еще одно обстоятельство, о котором мне не хотелось говорить, но я решила быть откровенной до конца.

Вот оно самое главное. Он его ждал, самого главного. И дождался!

— За Нонной сейчас ухаживает один человек. Он безумно в нее влюблен. Мне кажется, что и Нонна к нему неравнодушна. Я, конечно, не скажу, что она совсем забыла вас. Буду справедлива: не забыла. Но поверьте мне, ее чувство к вам уже не то, что было раньше, что было год назад. Время, время…

Холодная неприязнь, таившаяся в черных глазах Ядвиги Аполлинариевны, словно разлилась по всему лицу. Она была в опущенных уголках рта, в тонких губах, в едва приметных морщинках у глаз.

— Я благодарю вас за советы и, главное, за вашу откровенность и прямоту. — Полуяров старался не смотреть в черные Ноннины глаза, холодные, недоброжелательные.

— Вот и хорошо! — заученно улыбнулась хозяйка. (Полуяров не знал, что в свое время Ядвига Аполлинариевна занималась в драматической студии). — Я была уверена, что мы найдем общий язык.

— Разрешите только задать вам один вопрос, на который надеюсь получить такой же откровенный ответ.

— Охотно! Я вам отвечу только правду. — На него снова смотрели правдивые Ноннины глаза.

— Нонна знает о нашем разговоре?

— Да, конечно. Она знает, что я пригласила вас.

— И она знает все, что вы говорили сейчас мне?

На долю секунды Сергею показалось, что в глазах Ядвиги Аполлинариевны промелькнуло смущение.

— Да, знает! — И почему-то пугливо оглянулась на плотно закрытую дверь в соседнюю комнату.

Полуяров встал:

— Благодарю вас!

Хозяйка шла сзади, что-то говорила о благоразумии и здравомыслии. Но Сергей уже ничего не слышал. Из головы не шла та дверь из гостиной. Сбежал по мраморной с кое-где уже выщербленными ступеньками лестнице. Тут же в подъезде будка телефона-автомата. Нашел в кармане пятнадцатикопеечную монету. Звонкий Ноннин голос:

— У аппарата.

Ее голос он не мог спутать ни с каким другим. Стоял, прижав трубку к уху.

— У аппарата. Вас слушают!

Проговорил спокойно:

— Здравствуй, Нонна!

— Здравствуйте! Кто это? — И поперхнулась.

Частые торопливые гудки: бросила трубку.

Нонна стояла у телефона, и мучительная краска стыда проступала на щеках.

— Кто звонил, Нонночка? Яков Макарович? — подошла Ядвига Аполлинариевна. Взглянув на дочь, забеспокоилась: — Что случилось, доченька?

Медленно лицо Нонны становилось по-обычному матовым.

— Воображаю, что ты ему наговорила!

— Ничего особенного. Мы очень мило побеседовали. Он рассудительный молодой человек и, по-моему, уже…

Нонна не слушала. Стояла задумавшись.

— Какие мы с тобой, мама, дряни!

…Сергей Полуяров шел по Гоголевскому бульвару. Шумели, играли, бегали малыши. Молодые матери с торжественной осторожностью катили перед собой нарядные коляски. На скамейках судачили старухи.

Сергей шел с ощущением пустоты, безрадостной и все же желанной освобожденности.

— Вот и хорошо! Теперь все ясно!

Сообщив Сергею Полуярову, что за Нонной ухаживает человек, безумно в нее влюбленный, Ядвига Аполлинариевна не погрешила против истины. Пожалуй, только слово «безумно» содержало некоторую долю преувеличения. Но человек такой действительно был и действительно ухаживал за Нонной — Яков Макарович Душенков.

По прихоти судьбы новый поклонник Нонны тоже оказался военным, но не красноармейцем и даже не курсантом, как Сергей Полуяров, а настоящим кадровым командиром, комбригом. И хотя Ядвига Аполлинариевна не очень хорошо разбиралась в воинских званиях и знаках различия, все же знала: комбриг — это почти генерал или около того.

Если жизнь человека изобразить графически, как, скажем, рост выпуска промышленной продукции, то линия жизни Якова Макаровича Душенкова выглядела бы безупречно прямой, устремленной пусть и не вертикально, но все же неуклонно вверх. Ни резких скачков, ни зигзагов, ни спадов. Ровная, прямая линия подъема.