Джон Перри, английский инженер и ученик Ньютона, проведший в России почти четырнадцать лет и часто общавшийся с Петром, поражался в своих мемуарах поразительной склонности русского царя вникать в «смысл и причины» любых мелочей (reason and causes of… minutes things). To же впечатление Петр произвел на герцога Луи де Рувруа Сен-Симона, неоднократно видевшего царя во время его шестинедельного пребывания в Париже весной 1717 г. (во время этого пребывания Петр, помимо прочего, торопится посетить анатомический театр французского анатома Ж. Г. Дюверне и присутствует на операции знаменитого в то время английского окулиста Д. Т. Вулхауза по удалению катаракты). Английский посол в России Чарльз Уитворт позже охарактеризует Петра как властителя, достигшего едва ли не «универсального знания» («aquired almost an universal knowledge») [Crafcraft 1991: 235]. «Универсальное знание» сродни демиургическому. В глазах дипломатического окружения и своих подданных Петр последовательно выставлял себя в роли «прародителя», творящего «из ничего» (мотив, который будет особенно активно повторяться в панегирической литературе [Riasanovsky 1985: 25–34; Nicolosi 2002: 41–58]), и благосклонно принимал свидетельства того, что эта роль усвоена. Канцлер Г. И. Головкин в торжественной речи по случаю титулования Петра императором создал риторический образ, в котором демиургическое представало равно природным и социальным, биологическим и историческим: «Единыя вашими неусыпными трудами и руковождениями мы, вернии подданные, из тмы неведения на феатр славы всего сета, и тако рещи, из небытия в бытия произведены и во общество политичных народов присовокуплении» (курсив мой. – К. Б.) [Панегирическая литература 1979: 29–30]. Петр не упускал случая для театрализации подобной риторики. После убедительной работы Ричарда Уортмана, проследившего историю церемониальных «сценариев» в репрезентации власти в России, исключительная роль, которую отводил Петр своему «демиургическому» образу, предстает еще более очевидной. Петр, как отмечает Уортман, фактически разрушил церемониальную традицию, репрезентировавшую верховную власть в терминах преемственности. В отличие от своих предшественников, Петр демонстрировал себя «как основателя России, героя, отдаленного от прошлого, casus sui, отца самому себе» [Уортман 2002: 76]. Публичные церемониалы были для Петра манифестацией власти, выражавшей себя принципиально антитетическим к существующей традиции образом. «Создавая новые традиции, церемонии открывали путь к преобразованиям» [Уортман 2002: 81]. Хотя в своих наблюдениях Уортман ограничивается преимущественно парадной стороной инсценирования Петром собственной власти, следует добавить, что шокировавшая современников новизна петровского правления проявлялась не только в придворных торжествах и публичных триумфах, но и в более рядовых и «повседневных» нововведениях монарха (вроде проведения маскарада в Вербное воскресенье или богохульно пародирующих крестный ход «Всешутейших и всепьянейших соборов»). В ряду этих нововведений основание Кунсткамеры и покупка анатомической коллекции Рюйша также служили сценарию, репрезентирующему власть Петра как силу, креативную к настоящему, но разрушительную к прошлому, – неудивительно, что шоковый эффект, вызываемый тератологическим собранием Кунсткамеры, будет прочитываться позднее как релевантный «шоковому эффекту» самого петровского правления[88].
Церемониальность, с которой было обставлено создание Академии наук, позволяет, как показал в недавней работе Майкл Гордин, увидеть мотивирующую ее стратегию – перенесение в Россию европейской цивилизации и создание принципиально «новой» культурной действительности [Гордин 1999: 238–258; Gordin 2000: 1–32]. Строительство медицинских учреждений осуществляется не менее церемониально – не случайно, к примеру, что при возглавленной Бидлоо Госпитальной школе организуется театр, на сцене которого получают свое воплощение политически значимые «государственные аллегории»: «Освобождение Ливонии и Ингерманландии», «Торжество мира православного», «Царство мира» и другие образцы «светской политико-просветительской и панегирической литературы Петра» [Демин 1974: 28–29]. Не менее красноречивым является и тот факт, что один из островов, входивших в территорию новой столицы, в 1714 г. именным указом Петра передавался в распоряжение ведомства архиатра и стал называться Аптекарским [Ганичев 1967]. В 1715 г. Петр присутствует при торжественной закладке зданий Генерального сухопутного и адмиралтейского госпиталя. По плану (реализацию которого прервала смерть Петра) новый госпиталь должен был стать одним из наиболее внушительных архитектурных ансамблей Санкт-Петербурга. Петр поручил строительство госпиталя Доменико Трезини, однако собственноручно вносил изменения в его чертежи, предполагавшие воздвижение двух связанных между собой зданий по берегам Большой и Малой Невы с двумя анатомическими театрами по краям и церковью посредине [Самойлов 1997: 29–30 (реконструкция проекта И. И. Лисаевич)]. Помпезный проект не был доведен до конца, но и без него итоги деятельности Петра в медицинском строительстве впечатляют: 10 крупных госпиталей (в Москве, Санкт-Петербурге, Кронштадте, Ревеле, Казани, Астрахани), 500 лазаретов, более двадцати аптек (в Москве – 8, в Санкт-Петербурге – 3), открытие лечебных минеральных источников (карельские и олонецкие конгезерские воды, терские «теплицы св. Петра» на Северном Кавказе, полюстровские «железные» воды в Санкт-Петербурге) [Самойлов 1997: 32, 35].
Институализация медицины и популяризация медицинского знания происходит при Петре параллельно формированию инокультурных поведенческих норм. Напечатанное «повелением царского величества» компилятивное руководство «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению» (с 1717 по 1723 г. книга была переиздана четырежды общим тиражом 2480 экз. [Луппов 1973: 103]) может служить примером идеологии, совмещающей административную «заботу о теле» молодых дворян с заботой об их образе мысли. Телесное контролируется наряду с социальным, или, говоря языком петровского времени, наряду с «политическим» (словом, входящим при Петре в русский язык в двух значениях – наука об управлении государством и обходительность, умение себя вести [Словарь Академии Российской 1822: Стб. 1430; Черных 1993: 52]). Упоминание мемуариста о «Политике» Аристотеля и сатире Ювенала, привлекших внимание Петра во время его путешествия по Европе, вполне соответствует с этой точки зрения тому образу петровского правления, каким оно сложилось к 1720-м гг., а процитированное в тех же мемуарах рассуждение Петра о том, в чем, по его мнению, состоит «лучшая политика честных людей» («прилежным и честным быть»), оказывается содержательно связывающим тексты Аристотеля, Ювенала и «Юности честное зерцало». Идея, допускающая в данном случае такую связь, – идея этического оправдания власти, с одной стороны, и единства властного контроля над телом и разумом – с другой (так, уже у Аристотеля («Политика». II, 11): «Во всяком живом существе прежде всего можно усмотреть власть господскую и политическую»).
Медицинские реформы Петра, подытоженные утверждением в 1721 г. Медицинской канцелярии [Палкин 1974: 63–66], адекватны к репрезентации как указанного оправдания, так и указанного контроля. Вверяя себе демиургическое право изменять общество, Петр представал перед современниками в роли властителя, дерзающего «корректировать» саму Природу, не случайно уподобляясь ими алхимику [Baehr 2001: 157] и чудесному врачевателю [Беспятых 1991: 258]. Принятый в 1718 г. акт, а в 1722 г. закон о престолонаследии отменит традиционный для допетровской России принцип старшинства и предоставит Петру непосредственное право решать вопросы не только о назначении своего преемника, но и о том, кто из возможных претендентов физически и умственно полноценен. Выбор императора декларируется отныне как социальный и «евгенический», оправдывая нововведения не только в сфере идеологического, но и биологического целесообразия[89].
