— Сейчас же идём к твоему отцу! — в смятении воскликнула я.

— Надеюсь, ты скоро уладишь свои дела с церковью, как выразился Глаузер-Рёйст. Мне будет очень трудно быть рядом с тобой, зная, что ты неприкосновенна.

Я чуть не сказала ему, что я настолько неприкосновенна, насколько мне это диктует моя совесть, но смолчала. Даже если бы по мановению волшебной палочки я в этот же миг освободилась от своего монашеского сана, это не значило, что я готова нарушить второй из своих обетов, не доведя до конца сначала все свои обязательства перед Богом и перед моим орденом.

— Идём, Фараг, — с улыбкой сказала я и подумала, что всё на свете отдала бы за то, чтобы его поцеловать.

— И с чего мне взбрело в голову влюбиться в монашку? — во весь голос сказал он прямо на улице, но, слава Богу, на классическом греческом языке. — В Александрии столько красивых женщин!

Возвращение домой преобразило его. Это был не тот человек, которого я знала.

— Идём же, Фараг, — терпеливо повторила я, всё ещё улыбаясь. Я знала, что мне предстоят жуткие недели.

Улица, где находился дом семьи Босвелл, была застроена старыми зданиями с элегантными фасадами в английском стиле. Здесь царили полумрак и прохлада и было запрещено проезжать машинам, однако это не мешало свободному движению телег и велосипедов, объезжавших спокойных прохожих. Несмотря на этот европейский вид, на дверях и окнах домов были красивые орнаменты из цветов и листьев. Улица была симпатичной, а люди казались приятными.

Явно волнуясь, Фараг достал из кармана ключик и открыл калитку. Из неё потянуло слабым запахом мяты. Подъезд был широким и тёмным, как раз в пору для такой жаркой страны, как Египет, и лифта нигде не было видно.

— Не шуми, Басилея, — шёпотом сказал мне Фараг. — Я хочу сделать отцу сюрприз.

Мы тихонько поднялись по короткой лестнице и остановились перед большой деревянной дверью со шлифованными стёклами в филенчатых створках. Звонок был на раме, на высоте наших голов.

— У меня есть ключ, — сказал Фараг, нажимая кнопку звонка, — но я хочу посмотреть на его лицо.

Звонок разнёсся на несколько километров вокруг, и пока его отзвук затихал у меня в ушах, изнутри квартиры к двери приблизился яростный лай.

— Это Тара, — широко улыбаясь, прошептал Фараг. — Собака моей матери… Ей очень нравились «Унесённые ветром», — словно извиняясь, сказал он, читая мои мысли. А я подумала, что имя у собаки было безнадёжно пошлым. Естественно, я ничего не сказала; в конце концов, в жизни я слыхала клички и похлеще. В таких вещах люди всегда повторяются.

Когда деревянная створка медленно открылась, я увидела высокого худого мужчину лет семидесяти с белыми волосами и глазами ярко-синего цвета, просеянного сквозь бифокальные стёкла элегантных очков. Он был так же красив, как сын, и даже казался фотографией Фарага в будущем: те же еврейские черты лица, та же смуглая кожа, то же выражение лица… Я поняла, почему мать Фарага всё бросила ради такого мужчины, и почувствовала своё далёкое сродство с нею оттого, что переживала нечто очень похожее.

Фараг приветствовал отца долгим трогательным объятием. Собака, неудачная помесь йоркшира и шотландского терьера, отчаянно лаяла, семеня вокруг них и подпрыгивая в воздух, точно заяц. Бутрос Босвелл снова и снова целовал сына в светлые волосы, словно каждый божий день, проведённый Фарагом вдалеке от дома, был для него настоящей пыткой. Он бормотал радостные восклицания на арабском языке, и мне даже показалось, что его глаза наполнились слезами. Когда они наконец разошлись, оба повернулись ко мне:

— Папа, познакомься: это доктор Оттавия Салина.

— Доктор, Фараг много рассказывал мне о вас за последние месяцы, — произнёс он на чистом итальянском, пожимая мне руку. — Пожалуйста, проходите.

Преследуемые по пятам Тарой, которая лихорадочно виляла хвостом, вне себя от счастья от ласк Фарага, мы вошли в прихожую просторной квартиры. Повсюду были книги, они громоздились даже на столике у входа, а стены в коридоре и в комнатах были увешаны старыми семейными фотографиями. Обстановка была составлена из разношёрстной смеси вещей и мебели английского, венского, итальянского, арабского и французского происхождения: ваза Лалика с одной стороны, чеканный серебряный чайник — с другой, английское трюмо начала века, деревянная коробочка с инкрустацией жемчугом, набор арабских стаканов, выгнутые волютами деревянные стулья вокруг старинного круглого столика, на котором стояла шахматная доска с фигурками слоновой кости… Но больше всего моё внимание привлекли развешанные по стенам гостиной картины. Заметив мой интерес, Бутрос Босвелл подошёл ко мне и не без примеси гордости рассказал обо всех этих людях:

— Это мой дед, Кеннет Босвелл, открыватель Оксиринха. Вот снова он на этой чёрно-белой фотографии, вместе со своими коллегами: Бернардом Гренфеллом и Артуром Хантом в 1895 году, во время первых раскопок. А вот здесь… — добавил он, показывая на следующую картину, с которой на нас смотрела прекрасная женщина, одетая в элегантное платье для коктейлей и в длиннющие чёрные перчатки, доходившие ей чуть ли не до плеч. — Это его жена Эстер Хопаша, моя бабушка, одна из самых красивых евреек Александрии.

Ариэль Босвелл, их сын, и его жена Мириам, египтянка коптского происхождения, со смуглой кожей и крашенными хной волосами, тоже были на стене гостиной, но главное место было отведено портрету не блиставшей особой красотой девушки с искристыми привлекательными глазами, в которых светилась бесконечная жажда жизни.

— Это моя жена, доктор Салина, мать Фарага, Рита Лукезе. — Его лицо помрачнело. — Она умерла пять лет назад.

— Папа, — отдуваясь, сказал Фараг, державший на руках Тару. — Мы поднимемся ко мне, чтобы оставить вещи.

— Вы будете ужинать здесь? — поинтересовался Бутрос.

— Да, наверху, с капитаном Глаузер-Рёйстом. Я собирался что-нибудь купить в «Меркурии».

— Чудесно, — ответил Бутрос. — Значит, ещё увидимся, сынок. Не уезжай из Александрии, не попрощавшись.

— Ты тоже приглашён, — воскликнул Фараг, подбрасывая Тару в воздух. Несмотря на свой немалый вес, собака безукоризненно приземлилась и, ни секунды не раздумывая, направилась прямо ко мне. У неё были большие глаза и умный взгляд, а вся шерсть, кроме шеи и груди, где находилось белое пятно, была тёплого коричного цвета. Я с некоторой опаской погладила её по голове, и она, подпрыгнув, встала на задние лапы, а передними упёрлась мне в живот.

— Надеюсь, доктор, вы не возражаете, — улыбаясь, заметил Бутрос. — Это она показывает, что вы ей понравились.

— У тебя замечательный отец, — сказала я Фарагу, когда мы уже подходили к лестничной площадке перед его квартирой на третьем этаже. Мы распрощались с ним до ужина.

— Я знаю, — ответил он, открывая дверь и толкая створку вперёд.

— Кто живёт на среднем этаже?

— Сейчас никто, — ответил Фараг, углубляясь в тёмный коридор и опуская чемоданы на пол. — Раньше там жил мой брат Юханна с женой Зоэ и сыном.

— Я всё никак не могу поверить в то, что ты рассказал. То, что с ними случилось, просто ужасно.

— Лучше об этом не вспоминать, — сказал он, забирая у меня из рук сумки и закрывая за мной дверь. — Нас ждут другие дела.

Да уж, дела. Это правда. Но среди них не было ни включения света, ни открывания жалюзи, ни осмотра дома. Никогда бы не подумала, что для меня будет так сложно, так невыразимо сложно хранить мой второй обет. Я знала, что существует грань, но я… я даже не представляла, как легко через неё переступить. Однако я не сделала этого. Но не сделала потому, что в последний момент, жестоко борясь с моими собственными инстинктами и чувствами, я вспомнила, что должна выполнить своё обещание. Это была глупость, безумие, самая большая в мире нелепица, я это знала. Но по какой-то причине я должна была быть верна своему слову, данному Богу, моему ордену и церкви. Оторваться от губ Фарага, от тела Фарага, от нежной страсти Фарага было ужасно. Я словно разломилась на тысячи кусочков.