— Но что общего у Данте со ставрофилахами? — поинтересовался Фараг.

— Простите… — смутился капитан. — Я слишком увлекся. Я хочу сказать, что Данте был связан со ставрофилахами. Он был знаком с ними и, возможно, даже какое-то время был членом братства. Но затем он, конечно, предал их.

— Предал их? — удивилась я. — Почему вы так думаете?

— Потому что он выдал их секреты, доктор. Потому что он подробно рассказал в «Чистилище» о процессе инициации братства. Нечто подобное сделал Моцарт, раскрыв ритуал инициации масонов, к которым он принадлежал, в своей опере «Волшебная флейта». Вы помните, что со смертью Моцарта также связано много загадок? Вне всякого сомнения, Данте Алигьери был ставрофилахом и воспользовался знаниями для того, чтобы достигнуть поэтического успеха, чтобы обогатить свое литературное произведение.

— Ставрофилахи бы ему этого не позволили. Они покончили бы с ним.

— А кто вам сказал, что они этого не сделали?

Я широко раскрыла рот.

— Они это сделали?

— Знаете ли вы, что после публикации «Чистилища» в 1315 году Данте исчез на четыре года? О нем ничего не известно до января 1320 года, когда… — он глотнул воздуха и посмотрел на нас в упор, — когда он внезапно снова появляется в Вероне и произносит речь о море и земле в церкви Святой Елены! Почему именно там, после четырех лет молчания? Не пытался ли он попросить прощения за то, что сделал в «Чистилище»? Нам никогда этого не узнать. Известно только, что сразу после окончания выступления он во весь опор летит в Равенну, где правит его большой друг Гвидо Новелло да Полента. Очевидно, что он искал защиты, потому что в тот самый год он получил приглашение читать лекции в Болонском университете и отказался, сославшись на опасения, что, покинув Равенну, он подвергнется серьезной опасности, опасности, о природе которой он никогда не распространялся и которую невозможно объяснить с исторической точки зрения. — Капитан на мгновение в раздумье умолк. — К несчастью, год спустя его друг Новелло попросил его об особом одолжении: заступиться за него перед венецианским дожем, который собирался захватить Равенну. Данте отправился в путь, но вернулся из этого путешествия смертельно больным, в ужасной лихорадке, от которой он вскоре скончался… Вы знаете, в какой день он умер?

Мы с Фарагом не издали ни звука. По-моему, мы даже не дышали.

— 14 сентября, в праздник Воздвижения Честного Креста Господня.

Конечно, на следующее утро ни я, ни профессор в Гипогей не явились, потому что из-за невероятных открытий капитана спать мы отправились около шести утра, и нервы у нас были на взводе. Однако днем мы все трое снова были в сборе, усевшись вокруг одного из столов в ресторане «Дома», и лица у нас были такие сонные, что испугались бы даже привидения. Хотя у пришедшего последним Глаузер-Рёйста лицо было скорее не сонным, а закаменевшим в ледяную маску, увидев которую, я встревожилась:

— Капитан, что-то случилось? На вас лица нет.

— Нет, — сухо ответил он, садясь к столу и разворачивая на коленях салфетку. Было ясно, что все уже сказано. Мы с Фарагом переглянулись и поняли друг друга с одного взгляда: лучше не настаивать. Поэтому мы завели разговор о перспективах профессора Босвелла на будущее в Италии, а Кремень замкнулся в молчании. Только за десертом он соизволил раскрыть рот, естественно, для того, чтобы сообщить нам дурные вести.

— Его Святейшество очень недоволен, — резко выпалил он.

— Не думаю, что у него есть на это основания, — возразила я. — Мы работаем изо всех сил.

— Значит, этого недостаточно, доктор. Папа сообщил мне, что очень недоволен результатами нашей работы. Если в течение ближайшего времени мы не предоставим ему результаты, он назначит на работу над этой операцией другую группу. Кроме того, информация о похищениях Честного Древа чуть не просочилась в прессу.

— Как такое может быть? — обеспокоенно спросила я.

— Много людей в разных уголках мира уже знают о происходящем. Кто-то из них проговорился. Мы смогли остановить все в последний момент, но не знаем, надолго ли.

Фараг задумчиво пощипывал нижнюю губу.

— Мне кажется, ваш Папа ошибается, — наконец сказал он. — Не понимаю, как он может угрожать нам тем, что подключит к работе другую группу исследователей. Он что, думает, что от этого мы начнем больше работать? Я бы запросто посвятил других в то, что мы уже знаем. В четыре руки работается быстрее, так ведь? Или ваш Папа действительно очень недоволен, или он обращается с нами как с маленькими детьми.

— Он очень недоволен, — пояснил Кремень. — Так что вернемся к работе.

Не прошло и получаса, как мы снова были в подвале Гипогея, сгрудившись вокруг моего стола. Капитан предложил начать с того, что каждый из нас прочтет всю «Божественную комедию», делая заметки обо всем, что привлечет наше внимание, а в конце дня мы сведем наши наблюдения воедино. Фараг не поддержал эту идею, сказав, что нас интересует только одна часть — «Чистилище», а две другие, «Ад» и «Рай», мы должны только просмотреть по верхам, не теряя времени, и полностью сосредоточиться на самом важном. Воспользовавшись этой лазейкой, я отреагировала еще более резко: положив руку на сердце, я призналась, что до смерти ненавижу «Божественную комедию», что мои учителя литературы в школе добились, что я ее не выношу, и что я не в состоянии прочесть этот талмуд, так что лучше всего перейти прямо к делу, а все остальное пропустить.

— Но, Оттавия, — не согласился Фараг, — так мы можем пропустить массу важных деталей.

— Вовсе нет, — твердо заявила я. — Капитан у нас зачем? Он от этой книги в восторге, а кроме того, знает и поэму, и автора так, словно они его родня. Пусть капитан читает весь текст, а мы поработаем над «Чистилищем».

Глаузер-Рёйст поджал губы, но ничего не сказал. Было заметно, что он недоволен.

Так мы и начали работать. В тот же день генеральный секретариат ватиканской библиотеки предоставил нам еще два экземпляра «Божественной комедии», и я заточила карандаши и приготовила блокноты, готовясь по прошествии двадцати (или более) лет снова сойтись один на один с книгой, которая казалась мне самой ужасной литературной тягомотиной за всю историю человечества. Думаю, что не преувеличу, сказав, что душа у меня болела от одного только взгляда на эту книжечку, которая угрожающе лежала у меня на столе с исхудалым орлиным профилем Данте на обложке. Я не то чтобы не могла прочитать чудесный текст Данте (в своей жизни я читала гораздо более трудные вещи: целые тома нудного научного содержания или средневековые рукописи тяжеловесной теологии и патристики!), просто я никак не могла отогнать от себя воспоминание о тех далеких школьных днях, когда нас снова и снова заставляли читать самые известные фрагменты «Божественной комедии», до исступления талдыча, что это скучное и непонятное нечто является одним из предметов величайшей гордости Италии.

Через десять минут после того, как я уселась с книгой, я снова подточила карандаши, а закончив с этим делом, решила, что неплохо бы сходить в туалет. Вскоре я вернулась и снова заняла свое место, но уже через пять минут глаза у меня начали слипаться, и я решила, что пора что-нибудь перекусить, так что я поднялась в кафетерий, заказала чашечку кофе-эспрессо и спокойно ее выпила. Потом я неохотно вернулась в Гипогей, и тут ко мне пришла отличная мысль: не теряя времени, прибрать в ящиках стола, чтобы избавиться от громадного количества ненужных бумажек и хлама, которые годами, словно по волшебству, накапливаются в углах. В семь вечера, снедаемая угрызениями совести, я собрала вещи и отправилась в квартиру на площади Васкетте (в которой уже много дней не появлялась), сначала, конечно, распрощавшись с Фарагом и с капитаном, которые, закрывшись в смежных с моим кабинетах, были поглощены трогательным чтением великого шедевра итальянской литературы.

Во время короткой дороги домой я читала себе суровые наставления о таких вещах, как ответственность, долг и выполнение взятых на себя обязательств. Взяла и оставила там бедолаг (такими они казались мне в ту минуту) вкалывать не за страх, а за совесть, а сама с испугу сбежала, как манерная школьница. Я поклялась себе, что на следующий день с самого утра усядусь за рабочий стол и возьмусь за дело без всяких отговорок.