Создание миров, персонажей и историй с использованием слов в качестве инструментов — это деятельность, которой можно заниматься только в одиночестве, а в моем случае еще и в тишине и в ночное время. Однако при свете дня мне нужно, чтобы вокруг меня находились все те люди, которые вместе со мной участвуют в этом прекрасном и невероятном процессе, которым является написание романа. С моей стороны, стало быть, было бы эгоизмом умолчать об их содействии перед публикой и создать у читателей впечатление, что за книгой, которую он держит сейчас в руках, стою только я. Так что прежде всего я хотела бы поблагодарить за постоянную поддержку Патрисию Кампос, которая каждый день читала те большие и малые отрывки, которые мною писались, без единой жалобы перечитывала текст столько раз, сколько это было нужно, и высказывала удачные пожелания, критические замечания и предложения. Во-вторых, я благодарю Хосе Мигеля Баэсу за его неоценимую помощь в переводе с греческого и с латыни и за то, что он лучше всех в мире отыскивает нужную информацию: он может найти самые непостижимые данные в самых непостижимых книгах. В-третьих, я благодарна Луису Пеньяльверу, скрупулезному и основательному корректору стилистики, сюжета и исторических данных; самому жесткому критику, который может быть у писателя. Я не буду углубляться в примеры его дотошности, но все упомянутые на этой странице люди знают о незабываемых случаях, приведших к взрывам откровенного хохота. В-четвертых, я благодарю тех людей, которые, проявляя поразительную верность, читали роман в отдельных выпусках и служили мне как экспериментальной лабораторией (если им не удавалось разрешить определенные загадки, читателю это тоже не удалось бы), так и постоянным стимулом: Лорену Санчо, Лолу Гульяс (из литературного агентства Керриган) и Ольгу Гарсия (из издательства «Пласа и Ханес»).

И наконец, хотя это место в рейтинге предполагает не меньшую значимость, а совсем наоборот, моего агента (или агентку, как я ее называю) Антонию Керриган, человека, которому я слепо доверяю, потому что если я пишу это перечисление благодарностей и если эта книга попала в руки читателей, то это благодаря ей, ее вере в меня и тому, с какой энергией она сделала ставку на мои романы и борется за них.

Я никак не могла бы закончить эту страницу, не упомянув моего любимого литературного редактора Кармен Фернандес де Блас. Говорят, что самое личное у автора — это его агент и его редактор. Так вот, это верно: Кармен Фернандес была моим литературным редактором с момента издания моего первого романа, и я всегда считала ее своим редактором, хотя судьбы в издательском мире вертятся, как колесо, и она сейчас заботится о других авторах, ухаживает за ними и оберегает их так, как она заботилась обо мне, ухаживала за мной и оберегала меня во время ее славного пребывания в издательстве «Пласа и Ханес». Да будет известно, что я намерена называть ее «моим редактором» во веки веков. Аминь.

Красивые вещи, произведения искусства, священные предметы, как и мы, испытывают на себе безжалостное воздействие времени. С того самого момента, когда их создатель-человек, сознавая или нет их гармонию с бесконечностью, ставит в них последнюю точку и вручает их миру, для них начинается жизнь, которая с течением веков тоже приближает их к старости и смерти. Тем не менее то самое время, которое нас старит и уничтожает, придает им новый вид красоты, достичь которую немыслимо для человеческой старости; ни за что на свете не хотелось бы мне увидеть отстроенный Колизей со всеми стенами и трибунами в идеальном состоянии, и за раскрашенный кричащими красками Парфенон или Нику Самофракийскую с головой я не дала бы ни гроша.

Глубоко погрузившись в свою работу, я бессознательно плавала в этих мыслях, поглаживая подушечками пальцев один из шершавых уголков лежавшего передо мной пергамента. Я была настолько увлечена этим занятием, что не услышала, как постучал в дверь доктор Уильям Бейкер, секретарь архива. Не услышала я, и как он повернул ручку и заглянул внутрь; в общем, когда я опомнилась, он уже стоял в дверях лаборатории.

— Доктор Салина, — пробормотал Бейкер, не решаясь переступить через порог, — преподобный отец Рамондино обратился ко мне, чтобы я попросил вас немедленно прийти к нему в кабинет.

Я подняла глаза от пергаментов и сняла очки, чтобы лучше видеть секретаря, на лице которого была написана такая же растерянность, как и на моем. Бейкер был низеньким коренастым американцем из тех, что благодаря своим генетическим корням без труда могут сойти за уроженцев юга Европы, с толстыми стеклами очков в роговой оправе и редкими, не то светлыми, не то серыми волосами, которые он старательно зачесывал так, чтобы они, насколько это возможно, закрывали голую и блестящую кожу его черепа.

— Простите, доктор, — ответила я, широко открыв глаза, — не могли бы вы повторить то, что сказали?

— Преподобнейший отец Рамондино хочет видеть вас в своем кабинете как можно скорее.

— Префект хочет видеть… меня? — не могла я поверить известию; Гульельмо Рамондино, второй человек в тайном архиве Ватикана, был главным управляющим архива после его высокопреосвященства монсеньора Оливейры, и случаи, когда он требовал к себе в кабинет одного из нас, работников архива, можно было по пальцам пересчитать.

Бейкер изобразил слабую улыбку и кивнул.

— И вы знаете, для чего он хочет меня видеть? — испуганно спросила я.

— Нет, доктор Салина, но, несомненно, это что-то крайне важное.

Произнеся это и продолжая улыбаться, он закрыл дверь и исчез. К этому времени у меня были уже налицо все признаки того, что в просторечии называется неудержимым ужасом: потели руки, пересохло во рту, появилась тахикардия и затряслись ноги.

Как могла, я встала с банкетки, погасила лампу и с болью обвела взглядом два прекраснейших раскрытых византийских кодекса, покоившихся на моем столе. Последние шесть месяцев своей жизни я посвятила тому, чтобы с помощью этих манускриптов воссоздать знаменитый утерянный текст «Панегирика» святого Никифора, и уже была близка к завершению работы. Я покорно вздохнула… Вокруг меня стояла полная тишина. Моя маленькая лаборатория, оборудованная старым деревянным столом, парой длинноногих банкеток, распятием на стене и множеством заставленных книгами полок, находилась на четвертом подземном этаже и была частью Гипогея, хранилища тайного архива, доступ в которое имеет только очень ограниченное число людей; невидимой части Ватикана, не существующей для мира и истории. Многие историки и исследователи отдали бы полжизни за то, чтобы ознакомиться с каким-либо из документов, которые прошли через мои руки за последние восемь лет. Но даже простое предположение о том, что посторонний церкви человек мог бы получить разрешение, необходимое, чтобы сюда попасть, было полным абсурдом: никогда ни одному мирянину не удавалось попасть в Гипогей и, уж конечно, никогда не удастся.

На моем столе, кроме подставок для книг, гор тетрадей с записями и низковольтной (чтобы избежать нагревания пергаментов) лампой, лежали бистури, резиновые перчатки и папки, набитые фотографиями высокого разрешения самых запорченных страниц византийских кодексов. С одного края деревянного стола торчала изогнутая, как гусеница, состоящая из множества сегментов длинная ручка лупы, а с нее, раскачиваясь, в свою очередь, свешивалась большая рука из красного картона с наклеенными звездами; эта рука была моим сувениром с последнего, пятого, дня рождения маленькой Изабеллы, самой любимой моей племянницы из всех двадцати пяти отпрысков, которых шестеро из моих восьми братьев и сестер принесли в стадо Господне. Я чуть улыбнулась, вспомнив потешную Изабеллу: «Тетя Оттавия, тетя Оттавия, дай я хлопну тебя красной рукой!»