Мы не спеша пошли по улице.

Серый поднял с земли гальку и принялся подбрасывать ее на ладони. В какой-то момент ему не удалось ее поймать, и галька упала на каменистую дорогу. Серый остановился, но за галькой не нагнулся. Я тоже остановился.

— А я знаю, куда вы собираетесь, — сказал он неожиданно.

— Куда?

— В город.

— Зачем, не скажешь?

— На телеграф, потому что наша почта сегодня не работает. Вы хотите дать домой телеграмму о том, что скоро вернетесь.

— Неужели?

— Да, — Серый пнул гальку ногой и снова зашагал.

Изумленный словами Серого, я стоял как вкопанный. Но потом догнал его и спросил:

— Ты что — телепат? Знаешь такое слово — телепат?

— Знаю.

— И что же?

— Я не телепат, — ответил Серый и низко опустил голову.

— А что же тогда?

— Я слышал, как вы стонали, Ген-Геныч, — сказал Серый. — Вы вслух разговаривали. Немного помолчите и опять разговариваете. Я думал, что вы заболели, и зашел в вашу комнату. Потрогал лоб — холодный. Потом сидел на стуле. И вы опять стонали и разговаривали. Про телеграмму говорили, про Щукина... Я не виноват, — Серый поднял на меня печальные глаза. — Так получилось. Это все из-за Щукина? — спросил он.

— Нет, ответил я.

— Если из-за Щукина, то не стоит, Ген-Геныч, — Серый взял меня за руку. — Честное слово, не стоит.

— Ты так думаешь?

Серый кивнул.

— А если он прав?

— Все так смеялись, так хлопали... Один он ушел с кислой рожей.

— Нельзя так говорить о человеке, — сказал я.

— Да ну его... Всем, наверное, счастливые сны снились, а вы плакали, — Серый ткнулся головой мне в бок, и мы остановились.

— Ты что? — спросил я.

— Жалко очень, — замотал головой Серый. — Я так привык к вам...

— Ну, ну, — взъерошил я Серому волосы, — не надо, — и отстранил его от себя. — Что за телячьи нежности?..

Серый отвернулся и вытер глаза рукавом.

— Конечно, — проговорил он. — А что? Если вы уедете, я тоже...

— Ложная тревога, Серый, — сказал я. — Ночные страхи. Никуда я не уеду. Но мы с тобой все-таки отправимся сейчас на телеграф. Надо поздравить родителей с праздником.

— А меня припишете? — спросил Серый. — Мое имя? Денег хватит?

— Наскребем, — ответил я.

Когда мы вернулись, Щукин уже не спал. Я наскоро переоделся, приготовил завтрак и постучал в окно времянки.

— А, это ты, — отозвался Щукин совсем дружелюбно. — Что, уже утро?

— Уже, — ответил я. — С наступающим праздником.

— И тебя тоже. Сейчас встану.

Серый выкатил из сарая свой мопед.

— Скоро он у тебя загудит? — спросил я, садясь на скамейку.

— Вот карбюратор поставлю, и загудит. Бензину, правда, нет, но я достану. У Петьки есть. Давайте пойдем в лесополосу, — предложил он. — И художника возьмем.

— А что будем делать там?

— Что делать? Я покажу вам куропатку в гнезде, сорочат... Хотите?

— Хочу. Только вот художник захочет ли.

— А вы ему прикажите.

Там, где сходились две лесополосы, образуя как бы гигантскую букву «Т», ножка которой была отрезана от перекладины глухим проселком, мы остановились.

— Теперь ни слова, — сказал Серый. — Идите за мной. — Крадущимися шагами он пробирался между рядами низкорослых тутовников и маслин. Мы со Щукиным, заглядывая через голову Серого, следовали за ним. Серый поднял руку, веля остановиться. Мы замерли.

— Где? — спросил я.

Серый присел, постучал пальцем по кустику сухого чертополоха:

— За ним.

Мы со Щукиным, насколько позволяли позвонки, вытянули шеи. За кустом в ямке гнезда сидела куропатка и, не мигая, глядела на нас черной бусинкой глаза.

— Ух ты, — вполголоса произнес Щукин. — Не боится.

— Боится, — ответил Серый. — Но будущих птенцов жалеет больше, чем себя. Она думает: если взлетит, мы заберем яйца. А если мы ее не заметим — тогда полный порядок. Но если погибать, то лучше вместе с ними, чтоб совесть потом не мучила. Где-нибудь рядом, наверное бегает петушок...

— Взглянуть бы, какие у нее яички. Никогда не видел, — сказал Щукин.

— Нельзя, — ответил Серый. — Отходим.

Затем Серый показал нам желтобрюхого полоза, до смерти напугав Щукина. Мы шли по земляным «кучугурам» — так Серый называл земляные сугробы в лесополосе. Серый шагал впереди — вел нас к сорочьему гнезду. Вдруг он остановился и сказал:

— Вот лежит полоз, греется. Не раздавите его.

— Что это — полоз? — спросил Щукин и поравнялся с Серым.

— А вот, возле вашей ноги, — ответил Серый. — Он не жалится.

Боюсь, что Щукин не расслышал последних слов Серого. Он смешно подпрыгнул на месте, повалился на куст акации, затем вскочил и выбежал на дорогу. Потревоженный полоз исчез в траве.

Серый безудержно смеялся.

— Зря ты так, — сказал я ему. Серый только махнул рукой и вытер выступившие из глаз слезы.

Щукин стоял на дороге. Лицо у него стало пепельным с прозеленью. Он скреб пальцами подбородок и беззвучно шевелил губами.

— Ты извини Серого, — сказал я ему. — Но ведь он предупредил...

— Это еще что! — не чувствуя за собой никакой вины, проговорил Серый. — Прошлым летом к нам в дом заползла гадюка. Я ее насилу вытащил из-под шкафа... А когда потеплеет, появятся тарантулы. Лохматенькие такие, крупные пауки. Кот Васька охотится за ними, как за мышами. В прошлом году мы выкопали в огороде целое гнездо тарантулят. И еще фаланги бывают — черные и коричневые. Одна фаланга укусила меня за палец, так он вот такой стал, как надутая соска. А Петьку Якушева фаланга укусила вот за это место. Петька сел на нее. Так после этого у него была два дня температура, врача из города привозили.

— Остановись, — сказал я Серому. — Что это ты про всякие страхи заладил?

— А у моей мамки за ухом клещ однажды присосался, — как ни в чем не бывало, продолжал Серый. — Она тогда на винограднике работала. Хорошо, что клещ оказался не энцефалитный.

— Серый, хватит! — приказал я. — Ты что это?

Впрочем, я сразу догадался, какую цель преследовал Серый, рассказывая все это: он мстил Щукину за мои ночные кошмары.

Перед нами простиралось зеленое хлебное поле. Метрах в двухстах горбился курган, поросший цветущей желтой сурепкой. Над курганом, гонимые легким ветром, плыли узкой грядой белые облака. Пели жаворонки. И небо было таким голубым и высоким, что нельзя было смотреть на него, не щуря глаз.

— Это — чудо! — сказал Щукин.

Чудо это или не чудо — но степь на самом деле была удивительна неповторимым запахом молодой травы, пестротой цветов — синих, белых, желтых — и безграничным простором высокого голубого купола, щедро расшитого яркими солнечными нитями.

— Вы идите, если вам нужно, — сказал Щукин. — А я здесь порисую.

— Можно мне посмотреть, как вы будете рисовать? — спросил Серый.

— Нет, — отрезал Щукин.

Серый фыркнул и сморщил нос.

— Пойдем, — сказал я ему. И когда зашагали в лесополосе по земляным сугробам, упрекнул: — Ты уже и так испортил человеку настроение. Зачем?

— А ему можно? — насупился Серый. — Пусть знает.

Но тут застрекотала сорока, и Серый, пригнувшись, помчался на ее голос. Когда я добежал до дерева, в листве которого темнело сложенное из сухих веток гнездо, Серый, улыбаясь, протянул мне сорочонка.

— Вот, — сказал он. — Поймал. Покажем Щукину?

Я хотел погладить сорочонка, но тот больно ущипнул меня за палец и зло закричал:

— Чак-чак, чак-чак!

— Понятно? — засмеялся Серый. — Его зовут Чак-чак.

Сорочонок широко разевал клюв, вертел головой, пытаясь вырваться из рук Серого.

— Отпущу, — сказал ему Серый. — Покажу тебя одному герою и отпущу. А ты его тоже долбани, ладно?

Щукин, пряча планшетку в карман, шел навстречу.

— Кто это? — спросил он, увидев сорочонка. — Поймали? — он прикоснулся пальцем к головке присмиревшего сорочонка. — Трепещет весь. Дай подержать. — Он так неловко взял сорочонка, что тот вырвался и, удирая, запрыгал по дороге.