— А что? — вскинул глаза Серый. — Иначе зачем разрешили читать со сцены?

— Это другое дело, — ответил я. — Ваши стихи — это подарок, который вы преподнесете своим землякам. Я так это понимаю. Как бы неуклюже один человек не сказал другому, что он его любит, слова его будут поняты. Вы, как тот человек... Понимаешь?

— Постараюсь понять, — ответил Серый. — Это честный разговор?

— Да, честный.

— И хорошо, — Серый положил петуха в миску. — Духовку включить?

— Включи.

— Это хорошо, — продолжил свою мысль Серый. — Мы же с Петькой знаем, что мы не поэты, но мы старались...

— Я все понимаю, Серый.

— Вы все понимаете — это правда, — сказал он. Вы хороший человек...

— Спасибо, — ответил я и бросил в Серого картошкой.

Праздничный концерт состоялся за два дня до Первого мая, после торжественного собрания. Секретарь парткома Чернушин вышел на сцену после концерта и произнес короткую благодарственную речь, адресованную участникам концерта и мне лично. Зал ему шумно аплодировал. После Чернушина на сцену поднялся старик Селиванов и потребовал к себе Серого и Петю. Когда они подошли, он обнял их, поцеловал каждого в макушку и сказал, что они «являются достойными представителями славного поколения юных пионеров». Старик растрогался, и, пока вытирал платком глаза, зал неистово хлопал в ладоши.

Егор радовался как дитя. Закатывал глаза, хохотал громко на весь зал, щелкал пальцами и во время антракта затащил меня в библиотеку.

— Такого в Васильках еще не было, — гудел он. — Все прямо поют от восторга. А про Селиванова, про то, что я улыбался, когда он клеймил нас, — ведь из-за этого ты разозлился на меня, я видел — так это у меня дурацкая привычка улыбаться, когда меня ругают. Старик он мировой. Правильно говорит, я его ценю. Но как все изменить, а? Разве до всего руки доходят? Устаю, Ген-Геныч, потому и кричу. Люди ведь не ангелы... Дух братства — это хорошо! Я за дух братства, но приказы и распоряжения директора тоже надо выполнять, — и он так хлопнул меня по плечу, что я даже присел. — Секретарша сказала, что ты приходил ко мне, но я был занят. Комиссия приехала из райкома... Ты зачем приходил?

— Деньги надо уплатить художнику, — сказал я.

— Ах, да! Декорации — что надо. Настоящее село. Чистые тебе Васильки нарисовал. Завтра же скажу бухгалтеру, чтоб начислил...

Звонок возвестил об окончании антракта.

После концерта я сообщил Щукину об обещании директора.

— Хорошо бы, — вздохнул Щукин. — Ведь послезавтра праздник. А какой же праздник без денег, а? Думаю, что теперь бухгалтер сдастся: народ увидел мою работу. Я слышал, как в зале ахали, говорили «как настоящее», «что значит художник» и тэ дэ. А ведь кроме села есть еще и степь...

— Степь плохая, — сказал я. — Очень скучная получилась. Да и деревня... А! — я махнул рукой.

— Но, но! — Щукин сделал грозный вид и сразу же рассмеялся. — Давай не будем... Лучше выпьем винишка в честь праздника. Согласен?

— Согласен.

Ночь упала темная и зябкая. Во времянке густо пахло сыростью, и мы со Щукиным затопили печь.

— Идиллия, — сказал я. — Печь горит, тишина, перед нами бутылка вина...

— Стихами заговорил? — усмехнулся Щукин. — Чужие лавры покоя не дают?

— А, — отмахнулся я. — Все это, разумеется, пустяки... А как ты живешь, Щукин? Рассказал бы что-нибудь про себя. Неделю трудимся рядом, а кроме песенок да анекдотов, от тебя ничего не слыхал. Ведь стихи пишешь, читал в газете... В какие же такие минуты приходит к тебе вдохновение?

— Когда денег нет, — ответил Щукин и засмеялся. — Тогда я пишу стихи, несу в газету и требую трешницу.

— Врешь ведь?

— Может и вру. Живу я брат глупо... Но самое страшное в том, что, кажется, мечтать перестал. Вспомню, о чем мечтал еще недавно, а в груди ничего не колышется — мертво. А мечтал я стать...

— ... великим художником, — подсказал я.

— Угадал. Да и нетрудно угадать. Вот ты, если я не ошибаюсь, мечтал стать великим артистом?

— Возможно.

— А кем стал? Сельским шутом.

— Ты это брось.

Щукин попросил у меня сигарету, хотя вообще не курил. Прикурили от уголька из печки.

— Побалуюсь, — сказал Щукин, дымя. — На тебя глядя. Вредная, правда, эта штука — курение. Я где-то прочел, что в табаке обнаружен новый яд, очень опасный.

— Я тоже читал.

Мы помолчали.

— У меня мать больна. Вот уже три года не поднимается с постели. А сестренке десять лет, — не глядя на меня, проговорил Щукин. — Все заботы на мне...

— И какого же ты черта здесь торчишь?

— Деньги нужны. Ради них и торчу, и малюю направо-налево ради них. О великом ли тут мечтать? А у тебя?

— У меня? У меня все проще. Кстати, как тебе понравился наш концерт? — задал я вопрос, который уже давно вертелся у меня на языке.

— Видишь ли, сегодня грешно, наверное, огорчать тебя, — Щукин выпустил струю дыма и разогнал ее рукой. — Я не затягиваюсь и тебе не советую.

— И все-таки?

— Сегодня у тебя праздник. Стоит ли? — тянул с ответом Щукин. — Вот пройдет праздник, тогда...

— Перестань ломаться, — сказал я. — Я хочу знать твое мнение. Речь идет не о пустяке, а о том основном деле, которое я делаю. Для меня это важно.

— Ну вот — ломаться и тэ дэ... Ты слишком прямолинеен. Но я, конечно, скажу, раз ты требуешь. Пожалуйста, — он встал, подошел к печке и сбил в угольное ведро пепел с сигареты.

Мне уже было ясно, что ничего хорошего Щукин мне не скажет, но что он скажет такое, я не ожидал.

— Балаган, — проговорил он, выпятив губы. — Кривлянье на самом примитивном уровне. Когда ты появляешься на сцене сам — это еще терпимо, хотя неловко за тебя. А все прочее — балаган.

Я вышел из времянки, хлопнув дверью. Потом подошел к окну, просунул голову в открытую форточку и сказал:

— А все тряпье, которое ты размалевал, — чистейшая халтура! И это я говорю не со зла. Халтурщик!

К завтраку Щукина я будить не стал. Выпил кружку молока, надел праздничный костюм и вышел во двор. Было еще рано и потому совсем безлюдно. Восточный край неба сиял яркой голубизной, а на западе еще клубился сумрак. Чирикали воробьи. Акации, распрямив свои упругие перья, молча выстроились вдоль улицы. Выпустил листочки и буйно зазеленел дрок. Я постоял у калитки, разглядывая деревца, которые посадили мы с Серым. Кору на них начали общипывать гуси, и я подумал, что следовало бы обмотать стволы пленкой и обвязать проволокой. Я не зря вышел на улицу — мысли о балагане стали не столь назойливы, будто их прихватило утренней прохладой. Зато ночь прошла в кошмарных снах и панических размышлениях. «Что если и на самом деле балаган? — думал я. — Если все мои старания напрасны? Что тогда? Не бросить ли мне все и не вернуться ли домой? Но как быть с разговором о духе братства? И Серый обидится на меня смертельно — собирались ведь, как только начнутся летние каникулы, приступить к работе в каменоломне. И вообще обидится. Придется сказать ему о том, что уезжаю из Васильков, в самую последнюю минуту, чтобы недолго видеть его глаза... Клубные дела передам Луке — это ясно. Что еще? Ударю родителям телеграмму, что скоро приеду. Пусть не хлопочут о летнем отпуске, который они решили провести здесь, со мной, в Васильках. Пусть готовятся встретить меня и Ольгу...»

Размышляя, я побрел по улице. Невзначай оглянувшись, увидел, что у калитки, на том месте, где только что был я, стоит Серый.

— Надо обмотать акации пленкой, — сказал я.

Он кивнул головой.

— А то пропадут...

Он спросил:

— Вы куда?

— Не знаю, — ответил я. — Прогуляюсь. Что-то голова трещит.

— Можно мне с вами?

— Как хочешь, — ответил я.

Серый подбежал ко мне.

— В какую сторону пойдем? — спросил я.

— Туда, — махнул рукой Серый в сторону клуба.