Прочтя эти четыре строки, я, не поднимая головы, посмотрел на притихших и даже, как мне показалось, побледневших мальчишек. Лицо Пети выражало если не горе, то острую печаль. Серый, прищурив глаза и сморщив нос, готов был, казалось, броситься в драку. Я ничего не сказал им, опустил глаза, но еще какое-то время не читал, а прислушивался к тому, как дышат сидящие рядом мальчишки — оба через нос, отрывисто, короткий вдох и почти неслышный выдох.

— Читайте дальше, — заерзал Серый.

Я понял, что они пристально следят за моими глазами, за выражением лица, ждут и боятся моего первого слова. Мне не хотелось их мучить, но и сказать я им долго ничего не мог. И даже когда прочел последнюю строку: «К утру следы их снегом замело» — речь шла о том, что оставшиеся в живых партизаны вышли из катакомб, — я продолжал мучительно искать те слова, которые должен был произнести первыми. Я набрал в легкие воздуху и выдохнул, откинувшись на спинку стула:

— Ладно. — И тотчас добавил, видя, что Петя и Серый продолжают смотреть на меня растерянно: — Кусок из этой поэмы вы прочтете вдвоем, — на слове «вдвоем» я сделал ударение, — вы прочтете вдвоем на первомайском вечере. И это все, что я могу вам сказать.

— А вообще? — спросил Серый.

— Вообще? — переспросил я. — Вообще мало знаков препинания.

Мальчишки улыбнулись.

— А какой кусок можно прочесть? — спросил Петя, вытирая ладонью лоб.

— Это мы сейчас уточним, — ответил я и. полистав тетрадку, выбрал середину.

— Понятно, — вдруг помрачнел Серый и встал. — Я так и знал.

— А что такое? — удивился я.

— Это написал Петька. Пусть он сам их и читает, — ответил Серый и направился к двери.

— Стоп! — поймал я его за руку. — А если добавим еще строк сорок?

— Зачем? — потянул руку Серый и отвернулся. — Раз они вам не понравились, значит... — Мальчишка взял в нем верх над рассудительностью, мальчишка обидчивый и строптивый.

Я посильнее сжал руку Серого и привлек его к себе. Мне захотелось посадить его на колени и погладить по голове.

Но Серый, пожалуй, обиделся бы на меня после этого еще сильней.

— Ты будешь читать! — приказал я. — И те сорок строк тоже! Ты — артист, я — режиссер. Мой приказ надо выполнять, иначе...

— Что иначе? — спросил Серый.

— Иначе все развалится, — ответил я. — И всем нам станет очень скучно жить. — Мне должно быть удалось изобразить на лице скуку зеленую, потому что Серый улыбнулся и сказал:

— Артист вы, ей-богу. И как вам это удается?

— С трудом, — ответил я.

Вечером в совхозе состоялось открытое партийное собрание. Не первое с тех пор, как я приехал в Васильки, но памятное для меня тем, что я впервые выступил в прениях по докладу. Речь в докладе директора шла об итогах хозяйственной деятельности совхоза за прошедший квартал. Итоги были утешительные: совхоз сдал запланированное количество яиц; директор хвалил доярок и чабанов. Но вот что было плохо: затягивался ремонт дождевальных машин и тракторов, опаздывали с обрезкой лозы, медленно продвигалось строительство склада ядохимикатов. Всюду ощущалась нехватка рабочих рук — город продолжал переманивать на свои предприятия парней и девчат.

Выступали многие, мне особенно понравилась речь старика Селиванова. Он начал с вопроса:

— А в чем дело, товарищи? Что нам мешает? — и сурово посмотрел на президиум. — Что нам мешает? — повторил свой вопрос Селиванов глядя в зал. — Одно. Да я не первый раз говорю об этом. Ослабел дух братства. Мы забыли, что помимо прав и обязанностей у нас есть еще, должен быть, без него не обойтись, дух братства, магнит, который притягивает людей друг к другу, отчего им становится тепло жить. Вот приказ, вот начальственный окрик, вот кулаком по столу Егор Павлович трахнул — и все полетело в разные стороны, как бильярдные шарики, который в лузу, а который об стенку. Плохо!

— Соблюдайте регламент! — крикнул кто-то из зала.

— Вот, — поднял руку Селиванов. — Слыхали? Про собственную беду знать не хотят. Но я кончил. Все, — старик вернулся на свое место.

Тогда попросил слова я. Мне было жаль старика, и я озлился на Егора. Во время выступления Селиванова он улыбался глядя в зал, и качал головой, — дескать, и мне, и вам все это уже давно знакомо, старик чудачит, что с него возьмешь. А старик был прав. Дух братства — это огонек, на который сходятся люди. Его питают человеческое участие, добрая забота друг о друге, спокойное размышление и такое решение дел, когда каждый прилагает к тому свои силы. Тогда огонек разгорается и светит ярко всем. Многим можно пожертвовать ради дела, но огонек этот должен светить всегда.

Если некоторым кажется, что это только красивые слова, сказал я, пусть задумаются над таким фактом: из всех парней и девчат, участников клубной художественной самодеятельности, только пятеро работают в совхозе. Остальные — в городе, в санаториях, в магазинах, на винном заводе. А сколько народу толпится по утрам на остановке городского автобуса? Не развлекаться они ездят в город, не за покупками, а на работу. Город отнимает у совхоза рабочую силу, сказал я, потому что васильковцы заскучали в своем селе, утратили с ним духовное родство. Я сказал еще о том, что руководители хозяйства не пытаются наладить духовный контакт с рабочими, особенно с молодыми. Это, конечно, не значит, закончил я свое выступление, что все ведущие специалисты должны заниматься в кружках художественной самодеятельности, хотя и это не самый плохой способ общения с молодежью. Я посоветовал директору не улыбаться, а подумать об этом всерьез.

— Стало быть, против меня пошел, — сказал мне после собрания Егор. — Впрочем, найдутся и у меня к тебе претензии, — и посмотрел на меня из-под бровей.

— Вряд ли, — сердито ответил я.

Серый, услышав, как я хлопнул калиткой, вышел мне навстречу.

— Наговорились? — спросил он.

— Наговорились.

— А у меня мысль, — сказал Серый.

— Интересная?

— Что надо!

— Выкладывай, — сказал я и присел на каменный бордюр, которым был отделен от дорожки огород. Серый пристроился рядом. Я закурил. Вечер был звездный и тихий. Вдруг кто-то промчался мимо нашего дома на мопеде. Серый бросился к калитке и вернулся разочарованный.

— Кто это был? — спросил я.

— Думал, что Гаврилка.

— А оказалось?

— Не успел разглядеть, — ответил Серый и снова сел рядом со мной. — Так вот мысль, Ген-Геныч... Вам надо купить велосипед.

— Велосипед? — удивился я. — Зачем?

— А как мы будем добираться до каменоломни?

Я не сразу сообразил, зачем нам нужна каменоломня, и Серый напомнил:

— Чтоб те камни... Ну, памятник партизанам...

— Ясно.

— Скоро будет совсем тепло. Каникулы скоро. И на свидания с Ольгой Николаевной вам далеко ходить...

— Да, да, — несколько смутился я. — А ты знаешь, велосипед — это, действительно, мысль.

— Конечно! — обрадовался Серый. — И еще одна мысль.

— Какая же?

— Можно приделать к велосипеду парус...

— И?

— И мчаться. Чуть ветер подует, и ты летишь, педали крутить не надо. Никому, наверное, такое в голову еще не приходило. Как, Ген-Геныч? Вот было бы здорово! А на парусе — золотые звезды!..

— Думаешь, получится?

— Получится. Я уже чертеж сделал. Показать?

— Покажи.

Мы вошли в дом. Пока я раздевался, Серый успел не только принести чертеж, но и высказал все, что он думал о своем проекте. Мне осталось только сесть к столу и, глядя на чертеж, вернее, на рисунок велосипеда под раздутым парусом, молча удивляться выдумке Серого.

— Ну что, Ген-Геныч? — нетерпеливо спросил меня Серый.

— Уговорил, — ответил я.

Перед сном я отправился во двор покурить. На веранде повстречал Серого с одеялом на плечах.

— Не спится? — спросил я.

— Ага. А вон то Юпитер, — сказал он, глядя на яркую голубую звездочку, повисшую на макушке ивы.