Я засмеялся: мне понравилось, что у грибов не шляпки, а пятачки.

До вечера было еще далеко. Я взял ведро, нож и отправился снова в степь. Теперь шел не по дороге, а по целине. Грибы попадались не часто, к тому же я не сразу научился различать их среди потемневшей от дождя травы. Случалось и наступал на притаившийся под кустом или кочкой пятачок.

Балку я пересек правее скальных выступов и побрел вверх по косогору. Чаще всего грибы попадались в старых колеях, в промытых дождем канавках. Я срезал их кухонным ножом, бережно укладывал в ведро, пятачок к пятачку, и радовался тому, что ведро становится все тяжелее, а грибной дух окутывает меня, словно облаком. И еще сладко пахло дюшаном, каменным мохом. Что-то совсем-совсем позабытое шевельнулось в моем сердце, чрезвычайно далекое, чему не было ни названия, ни образа, налетело, как едва ощутимый ветерок, как слабый вздох загрустившего человека, нечаянно вспомнившего пути-дороги к забытым родным краям.

Когда я вернулся, Егор уже был дома. Он облапил меня, помял до хруста в костях, подержал, приподняв на вершок от пола. Затем вдавил в кресло и, упершись в мои плечи руками, сказал, усаживаясь рядом:

— Значит, начнем?

— Начнем, — сказал я.

Мы вместе чистили картошку, вместе спускались в темный погреб за соленьями, потом мылись в ванне, натирая друг другу мочалкой спины до жжения. Потом Егор принялся показывать мне свои «ценности», первым делом — сверкающий, отделанный перламутром многорегистровый аккордеон.

— Играешь? — удивился я. — Что-то новое!..

— Самую малость, — ответил Егор, и аккордеон в его руках рявкнул, потом издал шипение. Егор свесил через планку голову и, следя за собственными пальцами, сыграл нечто напоминающее вальс.

— Вальс Наполеона, — сказал на всякий случай Егор. — Уловил?

Затем он показал двустволку с голубыми отполированными стволами. На щечках замков — искусный узор, сверкающие собачки, красного дерева приклад.

— Прекрасное ружье, — хвалился Егор, — редкое. Специальный заказ. Не ружье — лазер. — Егор погладил ружье и, переломив его, зачем-то понюхал патронник. — А на свет взгляни — какие каналы… Лучи, а не каналы, лучи лазера.

Потом он демонстрировал электрогитару с верньерами для регулирования громкости и тембра. Подключил ее к радиоприемнику, рубанул по струнам. И был такой гром, что стекла в окнах задребезжали.

Жена его, Надя, всплеснула руками и сказала испуганно:

— Ты сдурел, что ли?

— Ничего, — успокоил ее Егор. — Надо, чтобы человек ощутил всю мощь инструмента. Сейчас сыграю, — сказал Егор. — Опять вальс Наполеона. — А вот, — спохватился он и сунул руку за спинку дивана. — Погляди-ка! — Он показал красную кожаную сумку и принялся извлекать из нее охотничьи ножи, топорик, вилку, ложку. Все это было добротное, тяжелое и сверкающее. — Ведь ценности, а?

— Ценности, — согласился я.

— Все это Васильку оставлю, сыну. Ты видел моего Василька? Бабуся! — позвал он громко. — Василька сюда! Где он там?

Бабуся принесла Василька. Голубоглазый, краснощекий Василек потянулся, улыбаясь к отцу.

— Ух ты, бутуз, — Егор уткнулся лицом в голый животик Василька. — Ах ты ж, бездельник!

Василек от щекотки засмеялся, замахал толстыми ручонками.

— Хорош? — спросил меня Егор.

— Герой, — сказал я.

Весь дом вскоре наполнился запахом жареных грибов. Надя позвала нас обедать. За столом собралась вся семья: бабуся с Васильком на коленях, который размахивал суповой ложкой, словно саблей, Надя, надевшая по такому случаю нарядное платье и приколовшая к ушам золотые сережки, и Егор в просторной белой рубашке, распахнутой на груди.

— Значит, решился? — спросил он, взглянув на меня.

— Решился.

— И правильно сделал. Завтра же введу тебя в курс дела, примешь свое хозяйство.

— Я вот думаю о жилье, — сказал я.

— Устроим. Поживешь с недельку у меня. Как гость, — уточнил он. — А потом... Договорился я тут с нашей комендантшей, Еленой Ивановной. Она сдаст тебе комнату. Отличная женщина, культурная. Тебе понравится. Живет вдвоем с меньшим сынишкой. Старший в армии. Муж ее помер после аварии, был шофером... А потом я дам тебе дом. Сейчас свободных нет. Но строим. Если решишь осесть — дам. К будущей осени, например, через годик. Может и женишься к тому времени, — подмигнул он. — А пока, значит, поживешь у Елены Ивановны. Работу начнешь с того, что организуешь в клубе ремонт — надо побелить, покрасить.

Должно быть, я сделал большие глаза, услыхав о ремонте, потому что Егор поспешил меня успокоить:

— Дело простое. Я тебе помогу. Главное, чтоб ты проявил свой вкус, где чего подмалевать, как что расположить — картины там, портреты, наглядную, значит, агитацию... Уловил?

— Уловил, — ответил я.

— Ну вот и хорошо, — сказал Егор и положил мне руку на плечо. — Не бойся, не жалей голоса — и все пойдет. То есть, ты извини, — спохватился он, — что я про голос… Просто к слову пришлось. Просто многое придется брать горлом. А вообще-то, как оно у тебя?

— Нормально, — сказал я. — Пока…

— Тогда давай попоем. Наденька, принеси гитару, — попросил он жену. — Ген-Геныч большой мастер играть, я тебе говорил про это. А сейчас услышишь… Эх, вспомним, как, бывало, певали в институте, в объединенном хоре. Там мы с тобой, Ген-Геныч, кажется и познакомились?

— Да, — ответил я.

Ремонт клуба длился почти месяц. И это меня едва не доконало. То не было извести, то краски, потом гвоздей и досок, и еще целую неделю я искал человека, который взялся бы оборудовать сцену кое-какими простыми приспособлениями: чтобы занавес раздвигать не шестами, чтобы задники не прибивались всякий раз гвоздями к стене — хотя задников еще никаких не было, чтобы суфлерская будка могла убираться со сцены в случае необходимости, и чтобы кулисы можно было снимать и чистить, а не выколачивать из них пыль метлой. В конце концов все уладилось, и я вздохнул с облегчением. Теперь предстояло самое важное — сколотить коллектив художественной самодеятельности. Я вывесил на дверях клуба красочное объявление с призывом записываться в кружки — драматический, танцевальный и хоровой. Спустя неделю записались пять человек — четыре девушки и киномеханик Лука по прозвищу Консул, который заявил мне, что желает быть членом всех трех кружков.

Рыжий, горбоносый, нескладный Лука утверждал, что похож на древнего римлянина и что именно поэтому ему дали такое прозвище — Консул.

— Почему ты хочешь записаться непременно во все три кружка? — спросил я его.

— Видите ли, я ищу невесту, — ответил он, показав крупные белые зубы.

Лука оказался настоящей находкой: он играл на баяне, исполнял пантомиму «Жил-был у бабушки серенький козлик» и пел баритоном. Я был просто счастлив, что киномехаником в Васильках оказался Лука Филатов, бывший матрос Черноморского флота, человек с «возвышенным» образованием — Лука закончил десятилетку, — музыкант, танцор, певец и холостяк. Правда последнее его не устраивало, и он упорно искал невесту.

Вторым артистом мужского пола стал Сережа, сын Елены Ивановны, или просто Серый, как стал звать его я. Познакомились мы с Серым в тот же день, когда я, поблагодарив за гостеприимство Егора, его жену и бабусю, перекочевал со своим чемоданом в дом Елены Ивановны и занял одну из четырех комнат — как выяснилось, комнату Серого. За день до моего появления в доме Серый перетащил в другую комнату свои учебники, ящик с инструментом и запчастями к мопеду. Рыболовные снасти, которые хранились в ящике стола, Серый сложил в коробку из-под ботинок и вынес в кладовку. Он уступил мне также свой письменный стол, изрядно залитый чернилами, поцарапанный, с глубокими, прожженными паяльником и оловом ямками. Диван мы вынесли в соседнюю комнату, а на его место поставили металлическую кровать с никелированными спинками, взятую напрокат в совхозном общежитии.