— Пошли в Хмелевку, — предложил Костя, — надо узнать, что с дедушкой…

Марийка медленно покачала головой.

— Трусишь? — прищурился мальчик.

Нет, она не трусила. Просто идти в Хмелевку было бесполезно: помочь деду Антону они не могли.

Костя, наконец, обратил внимание на странное, каменно-спокойное выражение лица Марийки. Он принял это за признак равнодушия к судьбе деда Антона и обиделся.

— Ну, что ты молчишь? Идешь в Хмелевку? — настаивал мальчуган.

Что она могла ответить ему?

Жил до войны в их деревне одинокий безродный парень, Ваня Глухарь. Он трогательно любил ребятишек, мастерил для них забавные игрушки. Но они, дети, в том числе и Марийка, считали его дурачком, потому что Ваня был глухонемой. Когда он хотел что-либо сказать, то мычал и смешно жестикулировал.

Марийке казалось, что вот так же и ее посчитают за дурочку, если она теперь попробует объяснить. Нет, лучше молчать. Да и не стоит вмешивать Костю в то опасное дело, которое она задумала, — одна справится.

— Конечно, что тебе дедушка. Ты, кажется, с перепугу того… — Костя повертел пальцем у виска и пошел прочь, смахивая слезы.

Обида на время обессилила ее. Трудно дыша, Марийка добрела до своей запертой избы, опустилась на плоский камень, служивший ступенькой крыльца. Она бы заплакала. Она хотела заплакать — слезы горячим ключом кипели где-то в горле. Но, потеряв дар речи, она как будто разучилась и плакать. От этого было еще тяжелей.

Потом горечь обиды поутихла. Вернее, Марийка начала думать о другом. В памяти вновь и вновь вставали бешеные крики эсэсовцев, раненый партизан на скамейке. До мельчайших подробностей припоминалось все…

«Что же я сижу? — поднялась Марийка. — Дедушки нет, Костя — глупый, ничего не понимает. Я должна, больше некому».

Она отперла тяжелый висячий замок, вошла в свою избу. Было холодно. Пахло гнилой картошкой. От знакомых, привычных предметов веяло чем-то неживым, будто раньше все они — стол, печка, кровать с полосатой перинкой, полка с учебниками — были живыми, а теперь умерли.

Марийка обшарила стенной шкафчик, заглянула в ящик стола. Большая деревянная солонка была пуста.

Вспомнила, что соль мама хранила в чулане, в старой, щелеватой ступе. Ключ от чулана куда-то запропал, пришлось сбивать пробой топором.

Соли в ступе оказалось всего стакана четыре. Марийка знала, что в доме деда Антона и того не набрать. Для тридцати трех человек этого было мало. Волей-неволей надо было идти, просить взаймы.

Чтобы скрыть свою немоту, Марийка большим платком замотала себе рот и шею, а на листе бумаги крупными буквами написала, что заболела, потеряла голос и просит одолжить ей соли. Захватив полотняную сумку, с которой когда-то бегала в школу, она пошла по деревне, прикидывая в уме, к кому зайти, а чей дом лучше пропустить.

В одной избе ей дали с полкилограмма. В другом месте удалось добыть побольше. Зашла в Петькин дом и тут неожиданно наткнулась на полицаев — тех самых, что утром тащили пленного партизана.

Столкнувшись с ними, Марийка растерялась, хотела бежать — и это насторожило полицаев.

— Стой! — схватил ее за плечо тот самый краснолицый верзила в резиновых сапогах, который бил пленного.

Она даже не успела сунуть за пазуху листок бумаги, который держала в руках.

Полицай вырвал листок, прочел вслух.

— Соли тебе? — сказал он и переглянулся с приятелем. — А в сумке что?.. А ну, признавайся, зачем тебе еще соли?

Марийка испугалась. Она испугалась, что язык ее вдруг как-нибудь заговорит.

— Отвечай! — рявкнул полицай.

«Мама, мама, мама…» — твердила про себя Марийка, будто слово это могло охранить ее от злобы предателя.

Полицай заправил свои холодные пальцы к ней за ворот, под платок, притянул к себе. Свободной рукой коротко размахнулся:

— Говори!!!

Глядя в его зеленоватые волчьи зрачки, она до хруста стиснула зубы.

Оглушительная красная вспышка ослепила Марийку. На мгновение почудилось, что голова ее раскололась, как глиняный горшок от удара камнем.

Она бы свалилась на пол, если бы холодные пальцы полицая, подобно железным крючьям, не удерживали ее на весу.

— Душегуб окаянный, за что дите бьешь?.. — проник до Марийкиного сознания слабый голос. Она услышала еще чей-то крик и плач. Потом увидела рядом горбатую Петькину бабку.

Серыми костлявыми пальцами старуха вцепилась в рукав предателя. Прижавшись в углу, плакала младшая Петькина сестренка.

Полицай, оттолкнув бабку, поволок Марийку на улицу. Однако и на дворе старуха не отстала. На шум сбежалось несколько ребят из соседних дворов. Несмотря на угрозы полицаев, дети обступили и, кто жалобно, кто сердито, принялись кричать, чтобы отпустили Марийку.

— Где ее хата? — спросил краснолицый.

Ему показали Марийкину избу.

— А не та, что с краю деревни? — несколько остывая, допытывался он.

— Не, то деда Антона.

К счастью, никто не обмолвился, где Марийка жила последнее время.

Полицаи перебросились между собой о чем-то вполголоса. Пучеглазый хотел высыпать соль в лужу.

Марийка с отчаянием прижала сумку к груди и невольно вскрикнула: «Не дам!»

Она была поглощена одним желанием — спасти соль, поэтому даже не заметила, что вместо слов с губ ее слетело непонятное курлыканье.

Полицай озлобленно и нетерпеливо рванул за лямку. Лямка оборвалась, Марийка вслед за сумкой упала на грязную дорогу.

Второй полицай захохотал.

— Некогда, брось, — сказал он своему приятелю. — Не видишь — дурочка, говорить не может.

Краснорожий втоптал в грязь сумку с солью, потом, пнув Марийку резиновым сапогом, выругался и зашагал прочь.

Старуха, кляня душегубов, завела ее к себе в дом. Обмыла грязь, наложила мокрую тряпку на Марийкину опухающую багровую щеку.

— Чего эти псы к тебе прицепились? — допытывалась она. — Зачем тебе соли-то столько?

До спазм в горле захотелось Марийке пожаловаться, поделиться своим горем, рассказать обо всем.

«Сегодня утром»… — попыталась она выговорить. Но язык опять странно, непослушно задергался, издавая уродливые, булькающие звуки.

Старушка замерла, потом с тревогой глянула ей в глаза:

— Ой, дитятко мое, с тобой и правда — беда. С перепугу!..

«…дурочкой стала», — сжимаясь сердцем, мысленно докончила Марийка вместо замолчавшей бабки.

Может быть, совсем другое хотела та сказать. Но Марийке казалось, что по-иному и подумать нельзя, слушая глупое немотное бормотание: она же помнит, как сама раньше смеялась над мычанием Вани Глухаря.

Болело разбитое лицо, болели и кровоточили десны. Но мучительней всего было чувствовать сейчас свое одиночество: немота как бы отделила от людей, отделила и принизила. Марийка сама себе представлялась жалкой, отверженной. И в то же время не могла смириться с этим — сердце бунтовало. «Нет, нет, нет!..» — твердила про себя, не совсем понимая, к чему именно относится «нет», то ли к горестным бабкиным причитаниям над ней, то ли к собственной слабости, овладевшей всем ее существом.

Она поднялась и, несмотря на уговоры старухи остаться, обсушить пальто, побрела домой.

Остаток дня Марийка просидела в своей избе — сушила на железной печурке соль, которая хотя и намокла в сумке, но почти вся уцелела.

Она хорошо знала дорогу к Замошскому болоту — не раз бегала туда с подружками за брусникой. Дорогу, конечно, немцы стерегут, но есть маленькая тропка от кладбища через березник — о ней вряд ли им известно. Надо выйти лишь попозже вечером, чтобы полицаи не заметили.

После обеда на дворе похолодало, захмарилось. Падал редкий крупный снег. Марийка то и дело поглядывала в окно, с нетерпением ожидая наступления темноты.

И в то же время, чем ближе был вечер, тем тревожней становилось у нее на сердце. Дойдет ли она? А вдруг и на тропинке фашисты? Днем она была уверена, что их там нет. Когда же начало смеркаться, ее мнение почему-то переменилось. Немцы и полицаи чудились за каждым домом.