Марийка теперь жалела, что ушла от Петькиной бабки. Подумаешь, обиделась: дурочкой из-за немоты посчитали! Дура и есть: от своих в такое время вздумала прятаться. Не зря, когда прощались, мама ей наказывала, чтобы своих, деревенских, не сторонилась. «Дома одна не сиди, — будто услышала Марийка материн голос. — От беды в одиночку не отобьешься. Не у стен ищи подмоги — у людей».

И Марийка пошла искать людей.

В бабкиной избе ее как будто ждали.

— Легка на помине, — встретила Марийку старуха у порога. — Проходи.

За столом над чашкой с вареным картофелем сидели Костя с Петькой. Напротив них — белобородый сухонький старичок в ветхом полушубке, бывший конюх Сазоныч. Старуха, очевидно, рассказала им про то, что произошло днем, и про Марийкину немоту. Когда Марийка приблизилась к столу, они замолчали, с участием глядя на ее перекошенное опухолью лицо. По усталому тоскующему взгляду Кости она сразу догадалась, что деда Антона мальчикам повидать не удалось.

Потом старик, продолжая прерванный разговор, повернулся к Косте:

— Знать, Петро что-то сказал такое, чего немец опасается: как бы до наших не дошло. Потому деда твоего и забрали. А так-то зачем им старье безногое? Диво, что вас тогда не приметили.

Голос у него был хрипучий, как будто он продувал слова через трубку с водой, а глаза, точно жучки, прятались в бесчисленных складках волосатых век.

— Я за печкой сидел, — пояснил Костя. — Марийка тоже куда-то забилась.

— Вот и надо вам припомнить, о чем партизан говорил.

Костя еще больше насупился:

— Я же сказал, он все фрицам выдал. И сколько людей в отряде, и что с голоду они пропадают…

— Выдал, выдал… Не верю! Я Петра хорошо знал. Он до войны ветеринаром в Хмелевке работал. Всю зиму партизанил. Крепкий был человек.

Петька, оторвавшись от картошки, подтвердил:

— Крепкий. Помните, как он зимой мешки с мукой вытаскивал из вашего погреба? Одной рукой…

— Свилось тебе… — заметно смешался Сазоныч.

— Чего снилось? Ничего не снилось, — сказал Петька. — Я же видел, как он к вашему двору подъезжал…

— Не дело болтаешь! Видел — помалкивай, — резко оборвал Сазоныч и снова обратился к Косте: — Что голодно партизанам — немец и без Петра догадывается. А сколько партизан в Замошье — поди, сосчитай. Нет, что-то другое…

Он взял Марийку за плечи, усадил за стол, положил перед нею помятую обложку от тетрадки и толстый красный карандаш.

— Садись. Зачем соль-то по дворам собирала?

Марийка быстро написала: «Пленный сказал, что партизаны пропадают без соли».

Длинная дедова борода нависла над тетрадной обложкой.

— Без соли, конечно, худо, да неужто из-за этого пропадают? А еще чего у них не хватает?

И Марийка начала припоминать все, что говорил партизан на допросе.

Когда она написала «брюква кончилась, хлеб на исходе», старик остановил ее руку:

— Так и сказал: брюква кончилась?

Марийка кивнула головой, подумала, потом зачеркнула слово «хлеб» и написала сверху «горох».

— Брюква кончилась, горох на исходе, — прохрипел дед. — Вон оно что! Тут про тебя говорили, что, дескать, умом тронулась, а ты умней других умников. Ни брюквы, ни гороха у партизан, как я понимаю, никогда не было.

— А помнишь, — смущенно тронул Костя Марийку, — кажется, он говорил, почему его схватили?

«Посуху не пройти, — тотчас всплыл в ее памяти слабеющий голос пленного. — Надо бы лугами, по воде, к речке… На песчаной косе один пулемет всего…»

Прочтя это, старик распрямился, и его глаза-жучки показались из своих щелей:

— Во! Во!.. Костя, у деда Антона лодка была. Где она?

— Под хворостом за сараем. А разве к Замошью можно на лодке?

— Круг большой давать, но в разлив — можно. По речке сплыть вниз до Выселок. За песчаной косой ручей впадает, начало его — в Замошье. Летом по нему не пробраться, кугой да камышом порастет. А в разлив там все луга окрест залиты… Спробую помочь мужикам. Не зря Петро сказал, что там у немцев один пулемет всего.

Костя было заикнулся проситься, чтобы плыть с ним. Сазоныч сердито оборвал:

— И думать забудь!

Провел коряжистыми, похожими на дубовое корневище пальцами по Марийкиным волосам:

— Соль по дворам собирала? Должно, по кладбищенской стежке хотела в Замошье бежать?

Марийка кивнула головой.

— Глупенькая. С нашей стороны, от деревни, туда зайцу не проскочить…

В темноте столкнули лодку на воду: у самого берега, тихонько подогнали ее к огороду Сазоныча.

Старик разрыл грядку, достал несколько тяжелых жестяных коробок. Марийка с Костей помогали перетаскивать их к лодке, Петька лежал на крыше сарая — караулил.

— Что это в коробках? — прошептал Костя.

— Соль, — с едва приметной усмешкой ответил Сазоныч.

— Зачем столько соли? Им бы хлеба.

— Хлеба, парень, сам знаешь, нету. Картошки ведер пять-шесть наберется.

Когда картошку перенесли из погреба в лодку, Сазоныч сказал:

— А теперь за брюквой схожу. Тихо сидите. Если какая опасность — лодку топить.

Отсутствовал он минут сорок. Наконец появился со стороны колхозной конюшни, натужно кряхтя под тяжестью мешка на спине.

— Помогите снять! — выдохнул он.

Марийка с Костей ухватились за мешок — вместо брюквы в нем были какие-то железные предметы.

— Дедушка, — изумился Костя. — Это же…

Сазоныч, тяжело охая и хватаясь за поясницу, захрипел взволнованно:

— Бегите домой. Немцы чего-то шастают…

Первым внутренним движением Марийки было бежать вместе с Костей. Случись это вчера — она бы так и поступила. Но сегодняшний день был для нее как огонь для куска руды, способной стать железом. Марийка видела, что старик не может разогнуться от внезапной боли в пояснице. «Как же он с лодкой управится? Не довезти ему соль». У нее сложилась уверенность, что спасение партизан в Замошье зависело от того — доставят им соль или нет.

— Уходи! Немцы! — громче и нетерпеливей простонал Сазоныч, неловко, на четвереньках забираясь в лодку.

Из темноты, с пригорка, донеслись лающие голоса гитлеровцев. Чтобы избежать встречи с ними, Марийке надо было уходить низом, вдоль кустов. Но старик, стоя на коленях, никак не мог оттолкнуться от берега и лишь беспомощно тыкал и шлепал веслом. Марийка, налегая грудью, уперлась в мокрый борт плоскодонки.

Медленно, будто нехотя, сползал тяжелый неуклюжий дощаник с мели. Так же медленно крепло решение в Марийкиной голове. Когда корма, соскользнув с земли, качнулась на глубокой воде, Марийка прыгнула в лодку.

— Очумела! — охнул Сазоныч.

Марийка, схватив доску от сиденья, начала быстро выгребать на быстрину.

— Ложись! — шепнул старик.

Течение подхватило и понесло их мимо кустов и притулившихся к пригорку темных банек.

Вокруг серый мрак — косматый, колючий, как лапы столетних заснеженных елей. Ветер сдувает с тех лап серые хлопья снега и топит их в черной воде…

Иногда из мрака, тихо, крадучись, к лодке подползает низкий берег. Берег тоже серый — как волк, от него надо быстрей отгребаться на середину.

Болят, саднят натертые веслом ладони, и голова болит. Давно болит, целую вечность.

— Что ты за человек? — это ворчит Сазоныч. Он все еще не может простить Марийке ее самовольства. — Замухрышка, воробей — и в такое дело встряла. Тут мужицкая сила надобна, а у тебя — пшик, настырность одна. Вот высажу, потопаешь домой…

Он от самой деревни грозится высадить ее на берег. И, наверно, высадил бы, да ему грести невмочь, по-прежнему спина болит: ни согнуться, ни выпрямиться, едва руками шевелит.

— Глянь-ка поострей, что там?

Марийка вглядывается в ту сторону, куда указывает дедова борода. Слева из снежной пелены, точно призрак, проступает силуэт какого-то строения. Чтобы объяснить старику, Марийка складывает руки «шатериком», изображая крышу.

— Дом?.. Значит, к Выселкам подходим. Греби вправо. Фашиста тут — как воронья на павшей скотине.