— Было бы лучше, если бы у вас на этом месте был звериный клык. Нет, вы мне лучше вот что скажите, вы замуж выходите?
Пауза.
— У меня родился ребенок, — сказала она.
— Ребенок… да…
— Его зовут Юлиус. Большой, красивый ребенок, поверьте мне. Он сказал, чтобы назвать его моим именем.
— Кто сказал?
— Даниэль.
Пауза. Каждый из них занят был своими мыслями.
— Значит, вы должны выйти замуж, — задумчиво сказал он.
— Расскажите же мне, — сказала она, — хорошо ли вы себя чувствуете, выздоровели ли?
— Я еще держусь на ногах. Я возлагал, впрочем, известную надежду на Торахус, но теперь я уже не знаю; все так изменилось…
— Вы поправитесь, вот увидите. Много зубоскалили на ваш счет после того, как вы уехали, и в конце концов я даже стала думать, что с вами приключилась беда. Но ведь это все вздор, как я слышала?
— Сущий вздор. В Христиании я попал в госпиталь, и мне было там хорошо. О, я упрям, и болезнь моя капризная; морской переезд домой, в Финляндию, окончательно вылечил меня, так что кровь горлом более не идет у меня. Это было чудное путешествие: Каттегат, Балтийское море, перемена воздуха… лучшего лечения я придумать бы не мог.
— Да. Но когда вы приехали в Финляндию?.. — спросила она и подумала, может быть, о тюрьме и заключении.
— Никакой перемены, — объяснил он. — Но, конечно, все-таки была отчасти перемена, мать продала усадьбу, он не мог поехать домой и жить там…
— Она продала усадьбу?
Да, что же ей было делать? Он не мог заняться ею, он был болен. Вот она и продала ее, превратила ее в деньги.
— А где мать ваша сейчас?
— Да ведь она была стара… она заболела воспалением легких…
Пауза.
— Как грустно! — сказала фрекен.
— Не будем говорить об этом, это случилось раньше, чем я домой приехал, это случилось, когда я лежал в госпитале, в Христиании, меня только письмом известили. Это, впрочем, было вероятно не воспаление легких, у нее был порок сердца; я не в силах был слушать рассказа об этом, возможно, что это был удар.
Он взял ее за руку; слабое рукопожатие, для дерзости оно было слишком незначительно; пожатие Даниэля было совсем в другом роде. Но хрупкая и худая рука конторщика произвела на нее свое действие: она была тонкокожая, горячая от слабой лихорадки, приятно было держать ее, дрожь пробежала по фрекен. В ней так долго копилась тоска по прежней жизни и обстановке, что она разом поддалась этому и бросилась ему на шею.
Это и его подбодрило: он стал смелее, поцеловал ее и размяк.
— Нам надо быть поосторожнее, — сказала она, — он может прийти по этой дороге.
— Кто?
— Даниэль. Он на воде и удит для санатории рыбу, но этой дорогой он может пойти домой.
Это опечалило его и сделало молчаливым.
— Так приятно снова сидеть с вами, — сказала она. — Сколько времени тому назад это собственно было?
— Не знаю, я не смею думать об этом, это было давно. Она сбоку наблюдала его.
Он, конечно, был прав, говоря, что похудел; виски у него впали, ногти были синие, бог знает, как много тяжелого пережил он, может быть, он получал через окошечко пищу в металлической чашке. И богат-то он не был с виду, у него было его бриллиантовое кольцо и его шик, надето на нем было его изящное платье из сундука, но он словно потерял свою осанку, словно ему впредь и жить-то нечем было.
Вдруг она стала внимательно приглядываться:
— Это не… это то же кольцо?
— Конечно, то же самое, — ответил он и сделал так, что кольцо засверкало в солнечных лучах.
— Мне показалось, будто оно уже не так сильно блестит.
— Оно просто запылено, это дорожная пыль. Впрочем, я его больше носить не буду, — сказал он, — засовывая кольцо в жилетный карман.
— Благодарю вас за все, — сказала она, — все деньги… Он отрицательно покачал головою и, улыбаясь, спросил:
— Вы их спрятали?
— Конечно!
— Вы не сожгли их?
— Вот еще! Напротив: я взяла немного из них, то Даниэлю, то себе, то на лошадь и еще кое на что в доме…
— Не стоит говорить об этом.
— Не хотите ли получить немного оттуда обратно, наличными?
— Зачем? Нет! — сказал он.
— На всякий случай, что-нибудь, немного? Он покачал головою:
— Но все так изменилось, я даже не знаю, что со мною будет теперь. Я вернулся, потому что вы были в санатории и потому, что мне было здесь хорошо: надзор, уход, уют, на сэтере я получал простоквашу, хорошо спал там, укрываясь овчиной. Вас я мысленно видел каждый день, я тосковал по вас, я ничего не помнил, кроме вас.
— Вы и сейчас можете ежедневно видеть меня.
— Как же это устроить?
— Я буду приходить в санаторию, если хотите. Он ничего не имеет против этого.
Он снова покачал головою:
— Это не совсем то же самое. Разве вы не собираетесь замуж?
Она медленно протянула:
— Да.
— Ну, вот видите! Как же вы можете приходить ко мне? Нет, этого уж не будет!
Он замолчал, оба помолчали, затем он продолжал:
— Вы говорите, наличными? Я и думал, что в случае необходимости хватит и мне, и вам, и выведут нас денежки тем или иным путем на дорогу. Вот почему я хотел приехать сюда и поговорить с вами. Но теперь все это прошло, главное исчезло, теперь вам до меня никакого дела нет.
— Неправда, не говорите так, я очень интересуюсь вами.
— Интересуетесь, да; но не настоящим образом.
— Нет, настоящим! Да что же мне было делать? Я была одна и тоже была в отчаянии, ожидала ребенка, пришлось переезжать, мне нужно было найти себе приют.
— Конечно.
Долгое молчание; оба обдумывали положение.
— Обстоятельства, — задумчиво сказал он, — обстоятельства сложились так, что я не мог быть для вас тем, кем должен был быть…
— Напротив, — перебила она, утешая, — вы были тем, кем должны были быть, и даже больше, вы были великодушны! Как бы я могла существовать, если бы вы не дали мне возможности прожить без службы в городе?
— Ну… да, да, если так, то хорошо!
— Ведь вы мне дали массу денег; вы не подозреваете, что это значило для меня.
— Хорошо! Но ведь обстоятельства так сложились, что я не мог вас взять с собою. Тогда вы, может быть, уехали бы со мной?
— Да.
— Вот видите! А теперь не можете.
— Теперь я должна идти, — сказала она, вставая, — малыш, может быть, проснулся, а меня нет.
— Могу я снова прийти? — спросил он.
— Да, — задумчиво сказала она, — конечно.
— Или не придете ли вы ко мне?
— Может быть.
— Потому что я очень хотел бы побеседовать с вами и узнать обо всем…
Время от времени приходила она в ораторию; это случалось большею частью рано утром; она вставала в шесть часов и приходила с таким расчетом, чтобы застать его еще в постели; раза два это случилось и вызвало в санатории скандал. Прислуга легко возмущается такими поступками, если сама не пользуется этим. Однажды утром, когда фрекен нужно было проскользнуть туда, и она пришла уже в коридор, она натолкнулась на директора, адвоката Руппрехта.
Он поклонился, улыбка разлилась по всему его лицу, он с радостью узнал ее.
— Уже целая вечность прошла, как я не видел вас, фрекен, нехорошо с вашей стороны так основательно забыть о нашем существовании. Что мы вам сделали? Пожалуйте сюда! Выпейте кофейку! Я не отпущу вас, прежде чем вы не расскажите, как вам живется. Так, теперь посидим тут. Вы, конечно, желаете видеть господина Флеминга? Он еще не встал, он не такая ранняя пташка, как мы с вами; но мы можем послать за ним. А мы пока выпьем кофе, как раз пора его пить. Ловиза, будьте добренькой, дайте фрекен д'Эспар и мне кофе. Потом постучите осторожненько графу в дверь и скажите ему, что здесь его ожидает молодая дама.
Таким образом, свидания были впредь расстроены.
Фрекен подготовила Даниэля и Марту к известию о том, что граф снова вернулся в санаторию; они помнят, конечно, изящного, богатого графа? Так вот он вернулся и снова хочет получать простоквашу.
У Даниэля промелькнула самодовольная улыбка, а Марта стала со смущением оправлять в кухне свое платье:
