Другое важное обстоятельство состояло в том, что адвокат Робертсен опять прибыл в Торахус; это имело своим последствием освобождение фрекен д'Эспар от ее обязанностей. Несомненно, что сейчас же по прибытии адвоката дошло до его слуха о повторном посещении писаря и об его расспросах.

Адвокат поднялся наверх и постучал в дверь к господину Флемингу. Еще перед запертыми дверьми он дружелюбно крикнул, кто стучит, и попросил позволения навестить больного.

Фрекен д'Эспар открыла дверь. Решение было ею принято. Она была развязна, смела и очень ловка.

Адвокат огляделся; его удивление было, может быть, несколько искусственное.

— Но где же больной? — спросил он, нахмурив брови.

— Не знаю, — ответила фрекен, глядя ему прямо в лицо.

— Вот как! Ну, а кто же знает это?

— Может быть, он сам, — ответила она. — Будьте добры, пожалуйста, присядьте.

— Что все это значит? Что граф сбежал?

Фрекен ничего не могла на это сказать. Все, что она знала, это то, что когда она вошла сегодня утром сюда в комнату, господина Флеминга здесь не было.

Адвокат спросил:

— А вы знаете, что он натворил?

— Нет, не знаю. А разве он что-нибудь натворил?

— Я ничего не знаю. Он заплатил по счету, и его нет в санатории. Где он? Вы с ним поссорились, и он ушел к Даниэлю на сэтер?

— Мы никогда не ссорились, — коротко ответила она. — И он наверное не у Даниэля.

— Не обижайтесь на мою шутку, — сказал адвокат, — я думал, так, маленькое недоразумение.

— Между нами никаких недоразумений не было. И мы вовсе не были так близко знакомы, мы просто беседовали, когда представлялся случай.

— Меня чрезвычайно огорчает то, что случилось, — заявил адвокат, — если только он не отправился на прогулку и скоро не вернется. Такое место, как наше, страдает от всего нарушающего порядок, это сейчас попадает в газеты и на языки, это вредит нашей репутации.

— Да.

— Не правда ли, фрекен, вы понимаете это?

— Да. Я как раз думала об этом и оттого именно и сидела за запертой дверью, пока вы не пришли.

Адвокат взглянул на нее. Ну, в прямом соглашении с этой дамой он тоже не мог быть: поэтому он сказал:

— Не представляется невероятным, что ленсман может прийти сюда и вас допросить. Но вы не принимайте этого близко к сердцу. В конце концов, может быть, господин Флеминг и вернется; хороший признак, что его вещи тут.

— Конечно.

— Мы должны будем тем временем запереть его сундуки и ждать. Если с ним неблагополучно, — я вовсе не говорю, что это так, этого даже и не думаю, господи, Боже мой; если бы я думал, что у графа Флеминга какие-то счеты с правосудием, я первый пошел бы заявить о нем. Но он в моих глазах чистый и благородный дворянин. С другой стороны, вполне возможно, что за ним следят по какому-нибудь совершенно неосновательному подозрению; к сожалению, и в таком случае, все равно, это ложится на санаторию пятном. Я совсем не желал бы, чтобы его схватили где-нибудь тут, поблизости. Подождем немного.

Адвокат имел основание быть осторожным. В санатории Торахус, в этом с иголочки новом учреждении, несколько раз уже бывало неблагополучно — сначала благодаря двум компрометирующим смертным случаям, потом из-за какой-то английской принцессы или жены министра, которую как будто никто больше признавать не хотел, — санатория не могла подвергнуться новым потрясениям из-за финского графа. Адвокат не стал вступать в объяснения с фрекен д'Эспар по поводу того, что она принимала участие в побеге господина Флеминга; подобного рода объяснения были не в его натуре, он был здесь хозяином, как бы опекуном всех, для него дело было в том, чтобы найти выход из затруднительного положения.

Пораздумав об этом несколько времени, он сказал:

— Вы не нашли его здесь сегодня утром, таким образом у него было восемь часов времени выгадано. Это довольно мало; не хотел бы я, чтобы его привели сюда обратно — за исключением, конечно, того случая, если он сам сюда приедет.

Значит, восемь часов; утренний поезд отходит в 6 час. 15 мин.

Подожду — если, конечно, господин Флеминг не появится, здесь в течение дня, — я подожду до завтра.

— Да, — говорит тоже фрекен.

— Да, так и сделаю, подожду до завтра. Но знаете, фрекен, что я тогда сделаю? — спросил он с решительным видом. — Я тогда сам пойду к ленсману дать показания. Это избавит нас от того, чтобы видеть его здесь, у нас, это безусловно гораздо приятнее для всех нас. Если все хорошо взвесить, то не в интересах ленсмана или села предпринимать что-нибудь против нас: мы тут крупные плательщики налогов, мы доставляем работу крестьянам, скупаем их продукты и их живность, мы распространяем известный блеск на всю округу.

Ректор со своими мальчиками уехал, лесопромышленник Бертельсен уехал, фрекен Эллингсен уехала. Да, дело шло к осени, кончились каникулы для отдыхавших в горах дачников.

Но еще оставалось много гостей — мелкие рантье, вдовы пасторов, жены мелких купцов, страдавшие нервами и все никак не могшие поправиться, коекто из спортсменской молодежи, повредившие себе так или иначе при занятии любимым делом и вынужденные полечиться — народу, таким образом, было еще довольно. Кроме того, на места тех, кто покинул санаторию, наезжали проездом другие; правда, то были люди, переезжавшие с одного горного места на другое, останавливающиеся обыкновенно только на одну ночь и не заслуживавшие, чтобы адвокат упоминал он них в газетах для рекламы; но то были желанные [посетители, санатория зарабатывала на них лучше, чем на постоянных пансионерах.

Из первоначальных гостей двое — Самоубийца и его приятель с сыпью — не собирались уезжать. Они были, может быть, наименее уважаемыми посетителями, один за свое внутреннее содержание, а другой за свой внешний вид; но, из преданности ли месту, или по упрямству, они не трогались отсюда.

Худого они тоже особенного ничего не делали, не шумели и не возвышали голоса, это были незначительные, жалкие люди. Жизнь проходила у этих двух день за днем уныло и бессмысленно; они читали вывешенные на столбах объявления, изучали барометр, играли по вечерам в карты с инспектором и скотником, во время еды сидели за столом с нервными больными, принимавшими по часам пилюли и лекарства. Так проходили их дни.

Но в конце концов Самоубийца для разнообразия стал лазить по горам для укрепления здоровья. Удивительный человек! Он, который, казалось, всю жизнь с тех пор, как еще под столом пешком ходил, не имел другой цели, кроме самоубийства, изменился. Не высказывал ли он определенное намерение лишить себя жизни, как только найдет способ, не позорящий убийство? Он ел и одевался, да, и принимал вообще участие в жизни; в то же время прекрасно сознавал всю глупость такого поведения, смотрел с презрением и плевал на самого себя. Теперь же это изменилось. Подействовал ли тут воздух санатории Торахус, или в него проникла новая мудрость? Он стал мягче и сам с собой, и с другими, уступал дорогу, когда кто-нибудь встречался с ним в дверях, начал говорить о своем самоубийстве с сомнением. Когда его приятель Антон Мосс высмеивал его, Самоубийца утверждал, что всякая точка зрения, на которой стоит человек, и всякое мнение — нечто преходящее.

Удивительно. Человек, спасенный для себя и для других! Как бы только жить, — как бы стать бессмертным! Если бы он был певцом, он пошел бы в горы и громко, радостно распевал бы там. Вопрос только в том, долго ли продержится такое светлое настроение.

— Вы женаты? — подозрительно спросил его приятель.

— Женат? Нет.

— Вы были женаты?

— Что вам неймется? — резко ответил Самоубийца. — Я вас не спрашиваю, страдаете ли вы одной болезнью, которой я не хочу назвать.

Мосс смутился, но потом продолжал:

— Насколько я понимаю, вы уже побороли это. Да и какой черт станет стреляться из-за женщины!

Самоубийца, как будто пойманный врасплох, говорит:

— Я вас не спрашивал о том, что мне делать. Молчание.