Они одеваются и идут. Снег, наполняющий воздух, заволок все кругом, даже «Вышки» почти не видно.

Они все втроем втаскивают санки на верх горы, как можно выше, на самый верх, затем скатываются. Сани летят с неистовой быстротой, Самоубийца правит санями, дама сидит посредине, снег несется им навстречу из белого мрака и бьет их по лицам, они могут смотреть, только почти закрыв глаза — о боже, как чудно и как страшно!

Потом опять наверх; сани тяжелые, но их тащат трое. «К черту хандру!» — говорит фрекен, от восторга выражаясь так грубо. Опять вниз, тот же полет, фрекен держится за Мосса, обняв его руками, защищенная им. Это безумие так нестись, так лететь, но так, так хорошо!

После нескольких путешествий вниз и вверх Самоубийца говорит:

— Довольно!

— Ну, почему же? — спрашивает фрекен.

— Я больше не могу. Вам-то хорошо! — Устал ли действительно Самоубийца, или он завидует сидящему впереди Моссу, которого обнимают? Все мы люди. — Я больше не могу! — повторяет он.

— Коротко и ясно, — признает Мосс. — По крайней мере, без хвастовства. Вы, значит, в изнеможении.

— Я прощаюсь с вами, Мосс, — с необычайной раздражительностью отвечает Самоубийца. — Раз я хочу идти домой, я иду. Я не нахожу в этом особого наслаждения. Прощайте!

Нечего было больше разговаривать. Самоубийца покинул их с фрекен, и Мосс остался один при санях. Он с большими усилиями потащил их кверху.

Вот они на вершине, и он спрашивает неуверенно:

— Вы будете править?

Нет, она не умеет править. Он в большой нерешимости.

— Вам слепота мешает? — спрашивает она тревожное Он выпрямляется:

— Слепота? Ничуть. Но только меня снег слепит.

— Я буду смотреть вперед и предупреждать вас, — успокаивает она его.

И они устремляются.

Но теперь, сидя впереди, фрекен не может раскрыть глаз против бьющего в них снега, а Мосс слишком слеп, чтобы видеть на расстоянии опасные места; они мчатся через препятствия, летят, как придется, посреди горы подскакивают в воздух, натыкаются затем на что-то в этом смертном беге, сани в каком-то месте трещат, и их выбрасывает.

Мосс поднимается, смахивает снег с глаз и оглядывается. Перед ним сломанные сани, фрекен лежит в стороне и не поднимается, не шевелится, что это может значить? Он осматривает ее, приподнимает ее, она опять падает. Она в крови, в крови нижняя часть лица и подбородок. Он окликает ее. Нет.

Он понес ее домой в санаторию, по дороге она пришла в себя и опомнилась. Она сама взошла по лестнице, однако ее нужно было поддерживать. У нее рана, безобразящая рана — у нее разбит наискось подбородок.

Доктор встревожился, испугался.

Таким образом доктору прибавилось немного дела, он зашил фрекен рану.

Он получил также ответ из госпиталя, что Мосс может приехать туда. Благодаря всему этому, доктор чувствовал себя необходимым в своих собственных глазах и в глазах других — у него были важные дела.

Он не был однако черствым человеком, он жалел Мосса и продержал его в санатории дольше, чем следовало. Хорошо это было, или худо — но доктор Эйен никого не удалял, он был добродушный человек, и ему было больно поступать резко и делать кого-нибудь несчастным. Кроме того, санатория весьма дорожила всеми пансионерами, какие только у нее были.

Доктор пошел к Моссу подготовить его:

— Ну, дорогой мой Мосс, у меня есть наконец для вас хорошие вести.

Покрытое ранами лицо Мосса побледнело и поникло:

— Ага! Ну, ну.

— Да, все устроено. Надо сказать, что мое последнее обращение к ним было очень настоятельно.

Было очевидно, что новость сразила Мосса, как удар; он сказал:

— Да, да, благодарю вас. Но он глубоко упал духом.

— Это для вас самое лучшее, — сказал доктор, чтобы развеселить его: — вы будете там на всем готовом, в смысле пищи и питья, будете пользоваться самым лучшим врачебным надзором, товарищи у вас будут совершенно так же, как и здесь. А пройдет время, вы и опять здоровы будете, найдут какоенибудь средство, какую-нибудь прививку, наука в наши дни идет вперед гигантскими шагами.

— Когда мне надо уезжать? — спросил несчастный.

— Когда соберетесь. Время не имеет значения, дорогой мой, вы только поправляйтесь хорошенько. И, как я говорю, наука делает чудеса в наши дни, изобретут прививку и возродят вас к жизни.

Мосс пошел к своему приятелю Самоубийце и сел у него, как будто ничего не случилось. Со времени несчастного приключения при катаньи с горы они ежедневно и ежечасно спорили и бранились, принялись за это дело и теперь, и замечательно — бой качал Мосс, точно у него была потребность в этом.

— Вы тогда промочили сапоги?

— Когда?

— На горе тогда.

— Молчите! — ответил Самоубийца.

— Вы должны признать, что это было предательство с вашей стороны бросить нас одних с санями.

— Я потому ушел, что вы нежничали — язвительно ответил Самоубийца. — Противно было смотреть.

— Ха-ха-ха! — сказал Мосс. — А вчера вы говорили, что я намеревался убить фрекен.

— А вы скажите на милость, как же на самом-то деле было? Она вернулась домой полумертвая, вы ее принесли. Она и сейчас лежит.

— Нет, уж она встала и скоро будет по-прежнему здорова, — утешает Мосс.

— Во всяком случае вы изуродовали ее на всю жизнь, у нее теперь этот красный шрам на лице. Не всем так безразлично, в каком виде у них лицо, как некоторым.

Мосс промолчал.

— И шрам-то не прямой, а кривой, безобразный, и все потому, что у вас не было глаз, чтобы смотреть вперед и управлять. Этакая глупая история.

Это была жалкая ребяческая болтовня, товарищи были какие-то вялые, Мосс не в состоянии был собраться сегодня с духом для самой легкой стычки и сказал только — просительно сказал:

— Гоните шибче, я сейчас же за вами следом.

Так протянулось послеполуденное время, а в эти короткие дни начинало уже смеркаться около четырех. Самоубийца потребовал обычного похода в горы. За время своих частых прогулок они протоптали в снегу дорожку, и теперь, когда подморозило, идти было хорошо.

Они шли гуськом, Самоубийца впереди, Мосс сзади с падкой; казалось, точно он ничего не видит. Склонявшийся к вечеру день был ясен, полный месяц лежал наверху на своем синем шелку, точно золотая монета в сто крон, но на западе было несколько облачно. «Переменно» — стояло в качестве предсказания погоды: треугольник над четырехугольником.

Для Самоубийцы немудреное было дело взобраться на «Вышку», он натренировался, изо дня в день, без напряжения, постепенно упражняясь в ходьбе, сделался неутомим и начал становиться непозволительно здоровым. Он издевался над Моссом, нащупывавшим дорогу палкой и отстававшим.

— Что это вы сегодня в кожаной шапке? — сказал он.

Мосс объяснил, что купил меховую шапку у инспектора, чтобы ушам было тепло.

— А вам-то что до этого? — спросил он.

— Сколько вы за нее дали?

— Пустяки. Шестьдесят ёре. Для меня она достаточно хороша.

— Я бы в такой не стал ходить.

— Ну да, — ответил Мосс, — вы наверное хотите повеситься с голой головой, чтобы не было позорного убийства.

— И желчи же у вас, несмотря на то, что у вас пол-лица изъедено!

Мосс сильно отстает, и Самоубийца далеко уходит от него вперед, прежде чем замечает, что он один. Он видит, что Мосс щупает палкой, и кричит ему:

— Это пустяки, это только тот маленький провал, шагайте через него!

— Меня снег слепит, — отвечает Мосс. — Где вы? Самоубийца вынужден вернуться назад и нетерпеливо восклицает:

— Что еще это за выдумки? Вы каждый день тут ходили через эту расселинку.

— Помогите мне немного, протяните мне руку.

— Терпеть не могу подавать вам руку, — отвечает Самоубийца, — уж примиритесь с этим. Вы весь в ранах со всех сторон. — И он с большой неохотой помогает Моссу перешагнуть через расселину.

— Не понимаю, — говорит Мосс, — предметы стали какие-то неопределенные, так неясно кругом меня. Это что, камень? — спросил он, стуча по нему палкой.