Фрекен д'Эспар прозябала: она занималась понемногу шитьем; что она шила — неизвестно; как только кто-нибудь входил, она прятала работу, вероятно, по той причине, что совсем не умела обращаться с иголкой и ниткой. Или тащилась из своей комнаты в кухню и обратно, лежала на кровати, сидела около Даниэля, когда он занимался резьбой. Иногда она читала ему один из своих французских романов, это умеренно занимало его, он только с удивленной улыбкой смотрел на нее. Чтение ее так и жужжало у него в ушах, и, так как он не понимал ни одного слова, то было неважно, плохо ли она читала, лишь бы не останавливалась, чтобы он не получил впечатления, что она разбирается по слогам. «Вот это ты можешь понять, Даниэль, — скажет, бывало, ему она. — Здесь он говорит ей, что любит ее!» — «Ну, значит, и они говорят об этом!» — «О боже, никто даже вообразить себе не может, как изящно французы объясняются в любви!..»

Но время стало приближаться к весне, дни стали долгими, полуденное солнце, белое и яркое, слепило глаза. Марта разложила шерстяную ткань, чтобы выбелить ее. По месту, времени года и правильной хозяйственной жизни полагалось выбелить ткани на раннем весеннем солнышке и этим завершить их выделку. Время шло, солнце уже пригревало, лед на воде посинел, а у берегов стал хрупким, снег таял на дорогах и куры бродили по грязи.

То было время пробуждающихся надежд и радостных мыслей, но фрекен д'Эспар, очевидно, не шло в пользу пребывание в горах весною; она стала нервна, плохо спала, меньше, чем прежде, ела и потеряла веру в самое себя. Чего ей не хватало? Разве у нее не было тепла, мира, уюта? Нет. И она жаловалась Даниэлю, который ровно ничего не понимал.

— Не пойти ли мне и не потребовать ли оглашения? — спросил он.

— Хорошо, — ответила она, — если это должно случиться, то…

— Я это теперь же сделаю, ведь бумаги твои получены. Только раньше я немного помоюсь.

Когда он привел себя в порядок, она сказала:

— Нет, оставь это, подожди немного!

— По какому случаю?

— Подожди немного, незачем так спешить.

— В жизни не слыхал такой глупости.

— Что же, ты не можешь подождать с этим немного? — в раздражении вскричала она.

Даниэль взглянул на это со смешной стороны и сказал:

— Какого же черта я умывался! В будни и все такое! Но от того, что они отложили оглашение, дело не поправилось. Какая-то тяжесть давила фрекен и от этого она становилась мрачной и нетерпеливой. Часто ей хотелось остаться одной, она уходила из своей комнаты, тайком пробиралась в лес, сидела там на камне и грустила. Слыхано ли что-нибудь подобное! Так она грызла себя до вечера, до сна; в последнее время ночи ее были полны кошмаров и страхов: каждую ночь приходил доктор Эйен и требовал обратно свою скатерть. Она просыпалась в таком страхе, что сердце у нее колотилось. Прежде фрекен д'Эспар была мужественна и решительна; теперь она стала слабой и жалкой, не решалась зажечь лампу, не решалась вынуть руки из-под одеяла; мертвец, труп, это было не насекомое!

Она грустила и снова пожаловалась Даниэлю.

— Да что с тобой? — спросил он. — Разве нет воды в ручье?

— Воды? — переспросила она.

— И дров сейчас же у двери дома? Хороший воздух, тепло и комната, мясо и яйца. Тебе, наверно, хочется кукушку услышать…

— О, ты невыносим… все болтовня, болтовня…

— Что с тобою?

— Не знаю.

— И я не знаю.

— У меня каждую ночь такие страшные сны.

— Позволь мне лечь у тебя, — сказал Даниэль. — Тогда ты снова камнем уснешь.

Фрекен надулась:

— У тебя вечно свое на уме!

Снова предложил Даниэль попросить об оглашении, чтобы уже сбыть с плеч венчание, и фрекен согласилась, что это должно бы теперь свершиться. Но хватит ли у нее сил? Она была слаба, чувствовала, что едва ли в состоянии будет свершить долгий путь в церковь и обратно. Даниэль сказал, что возьмет у Гельмера тележку и впряжет в нее свою трехлетку: «Она повезет тебя — о, боже сохрани, не воображай, что в тебе весу целая тонна!». Но фрекен было страшно, и она просила, чтобы он еще немного обождал: скоро, наверно, ей станет лучше…

Даниэль взял с собою ее бумаги и отправился в село; там он встретил приятелей и знакомых, пропустил стаканчик, другой и после этого, на собственный страх, отправился прямо к пастору. Не помешает, во всяком случае, если сделают оглашение в церкви; он давно уже ждал того момента, когда поразит все село. Конечно, он давно уже намекал своим знакомым, что он помолвлен, но чего-нибудь определенного, верного, он не высказывал; теперь пусть это сделает сам пастор! Это не значит поступать против желания фрекен, против желания Юлии, она ведь сама может назначить время венчания позднее, когда снова станет веселой и бодрой.

Он уладил дело с пастором. Уладил также с Гельмером и с тележкой и кончилось тем, что Гельмер, проведший с ним целый день, пошел вместе с ним к нему домой, на сэтер. Оба были немного навеселе и кроме того захватили с собою еще бутылочку; Даниэль был тщеславен и хотел показать своему другу фрекен, то есть Юлию. Но где же она?

Марта высказала предположение, что она ушла куда-нибудь неподалеку.

Они подождали некоторое время в кухне, и Даниэль сказал, что когда фрекен вернется домой, они пойдут в ее комнату. Она, вероятно, сидит в лесу, на камне, как всегда.

Гельмер намекнул, что ему пора уходить. Не может ли Даниэль сейчас показать ему новую пристройку? Он не видал ее с тех пор, как она построена.

Они подкрепились еще чарочкой и вошли в пристройку.

Там, правда, очень было мило, с занавесями, зеркалом, французскими книгами и разноцветной скатертью на столе; Гельмер нашел, что все это великолепно.

— Ну, конечно, я старался сделать все как можно лучше, — сказал Даниэль. — И он, в своем приподнятом настроении и легком опьянении, стал хвастать, выражаться изящным языком, говоря постоянно о многих вещах, что они «изысканы». Все это импонировало Гельмеру.

Даниэль сказал:

— Взгляни на скатерть! Такие вещи она сама делать умеет, для нее это ровно ничего не значит.

Гельмер посмотрел внимательнее, но не прикоснулся к ней.

— Тронь ее рукою, — сказал Даниэль, — тебе нечего бояться! Я могу брать в руки все, что здесь находится; этого еще недоставало! — он перебил самого себя и перешел к ее романам, затем толкнул с презрением скамейку. Все это я смею делать, сказал он, — она не кусается.

— Тебе повезло, Даниэль, — сказал Гельмер. Даниэль согласился с этим, кивнув головою. — Зовут ее Юлия, — сказал он, гордо взглянув на своего друга. — Не помню, как она выговаривает это имя по-французски.

— Очень хороший сундучок, — похвалил Гельмер, — окован вдоль и поперек медью!

А Даниэль стал еще больше хвастать:

— Да, и я тебе даже сказать не могу, сколько превосходных вещей и одежи и всяких городских изделий в этом сундуке. Если бы только она пришла, уж я бы заставил ее показать тебе все это.

— Добра она к тебе? — спросил Гельмер.

— Добра ли? Как дитя; я делаю с нею, что хочу. Добрая душа, отдает все, что ни захочешь. Поди купи лошадь, поди купи то-то и то-то, я дам тебе денег, говорит она.

— А разве у нее есть деньги? — с напряженным любопытством спросил Гельмер.

— Деньги? Ничего удивительного нет в том, что ты меня спрашиваешь об этом, так как ты ее не знаешь, но я видел, как она вытащила из-за пазухи пачку денег — ты этого не видел. Если бы ты видел эту пачку, ты не спрашивал бы. Это была самая толстая пачка денег, которую я когда-либо видел.

— Как я сказал тебе, тебе повезло! — повторил Гельмер, полный изумления по поводу только что выслушанной им сказки. — Интересно было бы мне посмотреть ее поближе.

Даниэль:

— Ты, может быть, думаешь, что это старая, безобразная баба, на которую никто и взглянуть не хочет? Ого! Я тебе сейчас расскажу кое-что, Гельмер. В пасху пришел из санатории посланец за нею. Да. Там понаехало много путешественников и важных господ, и они послали за нею, потому что желали поговорить. Да. Но она и не двинулась. Ну, выйдем и позовем ее!