— А Бертельсен здесь? — выпалила она. — О, она стала такой невоспитанной и прямой, и она живо раскаялась в том, что задала этот вопрос.

Фрекен Эллингсен просто ответила:

— Нет, — тихо и без вздоха сказала она, — он ведь жених фру Рубен.

— Неужели?..

— Разве вы не прочли объявления в газетах?

— Нет, здесь я газет не читаю. Молчание.

— Да, вот как это кончилось! — сказала фрекен Эллингсен.

— Никогда я не ожидала!.. Ведь только недавно умер ее муж?

— Да, и бог его знает, как он умер…

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, — сказала фрекен Эллингсен, но по лицу ее можно было догадаться, что она думает о хлороформе и о преступлении. — Может быть, я и увижу когда-нибудь эту даму. Фрекен д'Эспар:

— Да, но Бертельсен хуже.

— Не Бертельсен… нет, тут была дама отравительница. Фрекен Эллингсен несколько раз кивнула головою и сказала: — Но я когда-нибудь…

— Бертельсен обманул вас?

— Да, — грустно ответила фрекен Эллингсен. Но волнение ее нельзя было рассматривать как большую скорбь.

— Знаете что, — вырвалось у фрекен д'Эспар, — вы были слишком добры к нему!

Они обсуждали некоторое время этот вопрос; немного можно было сказать по этому поводу; фрекен Эллингсен не была согласна со своею собеседницей, она не была слишком добра, совсем нет. И наконец, в ответ на прямой вопрос, она призналась, что лесопромышленник Бертельсен никогда к ней и не сватался.

— Это меняет дело. Что же, он просто желал, чтобы у него под рукой была дама, чтобы не быть ему без дамы?

— Нет, — прямо и честно ответила фрекен Эллингсен, — он всегда мог иметь любую даму, хватило бы их на его долю, сын торгового дома «Бертельсен и сын», миллионер! Но он с удовольствием проводил время со мною.

— Я бы плюнула на него! — сказала фрекен д'Эспар. Фрекен Эллингсен была очень благоразумна, она не торопилась, ни на кого не плевала; фру Рубен, наоборот, она не предсказывала ничего хорошего.

— Подождите только! — с угрозой сказала она, — она еще со мною не разделалась!

— Что вы сделаете?

— Нет, ничего, — сказала она и заговорила о другом. — Мне некогда об этом думать, у меня есть для чего жить: служба и мои воспоминания. После службы я прихожу домой и чувствую себя там великолепно. Комната моя моментально наполняется толпой людей.

Все то же безумие в этой хорошенькой головке! Она была все та же, спокойный человек, но с совершенно извращенным воображением, безразличная в половом отношении, скучная и бесплодная.

— Если вы не читаете газет, то вы, конечно, не знаете, что я собираюсь издать сборник? — спросила она.

— Сборник? Нет.

— Мои воспоминания. Об этом было напечатано в газетах. Эскизы, или назовите, если хотите, рассказы. Они основаны на истинных происшествиях!

— Подумайте!

— Все, кто ни читал их, находят их интересными. Мне только следует приготовить их к печати, говорят они.

— Не понимаю, как вы их сочиняете.

— Да, это все говорят. Но тут нужно прежде всего призвание. Когда имеешь талант… Потом это уже дело навыка.

— Да, понятно, боже мой, нужно упражнение! — вскричала фрекен д'Эспар. — Я вижу это, когда читаю по-французски. Ведь не может же случиться, чтобы я забыла этот язык. Правда?

— Я десять лет писала их, — сказала фрекен Эллинг-сен. — К своему юбилею я издам сборник.

Вероятно, она и пришла главным образом для того, чтобы сообщить эту новость; она говорила об этом до тех пор, пока фрекен д'Эспар не перестала слушать ее. То, что об этом было напечатано в газетах, занимало ее, очевидно, больше всего, что она доныне пережила, даже больше, чем потеря Бертельсена. И только перед тем, как уйти, она вспомнила, что должна была пригласить фрекен д'Эспар в санаторию.

— В санаторию? Меня?

— Приехали какие-то важные гости, которые, может быть, захотят говорить по-французски, какой-то генеральный консул с женою и двумя взрослыми дочерьми.

— Я не могу прийти, — отвечала беспомощно фрекен д'Эспар.

— Почему же? — спросила, ничего не понимая, фрекен Эллингсен. — Вас приглашает директор, адвокат Руппрехт.

Фрекен д'Эспар подумала и спросила:

— Много ли там народу?

— Да, масса, большинство из них никогда раньше там не бывало. Удивительно, там так много толстых людей, что проходу нет от животов, на каждом шагу наталкиваешься на живот. Лыжные спортсмены, конечно, тонкие и синие, но остальные… противно смотреть на них. Там, между прочим, и старый начальник фрекен д'Эспар из города.

— Андерсен? — вскричала фрекен д'Эспар.

— Да, и еще много жирных людей, дам и мужчин. Конечно, интервью с фру Рубен привлекло много публики в санаторию. Несчастные захотели испытать, спустят ли они жир, поживши в Торахусе; говорили, что там какая-то чудотворная вода, какое-то особенное лечение и врачебный уход, и что все это вместе быстро преображает людей.

— Андерсен, значит! — сказала фрекен д'Эспар. Она не стала больше обдумывать, ей в голову не могло прийти дольше размышлять об этом; она сказала:

— Передайте, пожалуйста, адвокату, что я не могу придти.

Фрекен Эллингсен простилась холодно; без улыбки она сказала:

— Я пришлю вам газеты, в которых это было напечатано.

Фрекен д'Эспар:

— Не говорите, что я не хочу придти, скажите, что у меня времени нет. Не упоминайте, значит, что я не хочу.

И обе дамы, каждая занятая своими мыслями, расстались.

Конечно, фрекен д'Эспар не могла в настоящее время показаться в санатории, где в довершение всего, жил теперь ее прежний начальник, об этом и думать нечего было; она должна была забыть о том, чтобы входить в общение со светскими людьми и говорить по-французски. Это не было интересно, но она не могла обвинять в этом Даниэля; то была судьба, и, когда она розыскала Даниэля, она не излила на него свое дурное настроение. Она просто рассказала ему, что случилось, и что она вынуждена была отклонить приглашение.

— Тебе следовало пойти, — сказал он.

— Ты не можешь этого думать. В таком виде, в какой ты привел меня?

— Что же с того? — легкомысленно сказал Даниэль. Спорить с ним было бесполезно, у него был свой взгляд на вещи, совершенно другой, чем ее взгляд. Впрочем, он был занят и мысли его были устремлены на то, что он делал. Он сидел в кухне и вырезывал себе подтяжки из кожи, и это, несмотря на то, что была Пасха. И теперь он не прекратил своей работы: он мерил и отмечал, и очень был заинтересован. Он гордо сказал:

— Кожа от собственной скотины.

— Что это будет?

— Подтяжки!

— Вот это! — вскричала она, свалившись с облаков.

Она, конечно, вспомнила про другие подтяжки, подтяжки из шелка и резины, изящные подтяжки господина Флеминга. Но Даниэль думал свое: каждый знает, что подтяжки должны быть из кожи, и тогда их хватит надолго. Пока он сидел и выкраивал подтяжки, и вымерял, и был доволен собою, она начала посмеиваться; Даниэль вопросительно взглянул на нее. То была хорошая, толстая кожа, бычачья, хорошо выделанная, совсем не плохая, стало быть, нечего было смеяться. Руки у него были нечистые, но они были сильные и крепкие, могли в случае чего оказать защиту. Этими самыми руками, при помощи ножика и долота, он мог делать разные красивенькие, маленькие вещицы. Он показал ей деревянную ложку своей работы, на конце ее ручки была мелкая резьба; он показал ей ящик для муки, висевший на стене, крышку его он украсил поднявшейся на дыбы лошадью; у него всегда были эти способности, он был резчик и художник, а чем художник хуже чиновника!

Даниэль очень занят, он снова садится за подтяжки, и, прежде чем пустить нож в дело, исследует каждый раз кожу. Тут же он болтает, объясняя ей, что весь ремень должен быть хорошего качества и прочен, особенно у петель. Даниэль был сегодня такой же, как и вчера, прилежный и малотребовательный, довольный, даже гордый всем своим. Даже в досужее время, в воскресенье, он по-своему работал, находил то одно, то другое, обдумывал, что ему нужно, подымал опрокинутые вещи, вбивал гвоздь, где это требовалось, или чинил плетень. Он бережно относился к своим вещам, даже скаредничал; это было врожденное его качество, и он еще развил его в себе. Он не был большим знатоком хрусталя или фарфора, но если случалось, в кухне разбивалась тарелка, он долго качал головою при воспоминании о том, что там было уничтожено.