Это произошло восемнадцать лет назад. И продолжало происходить сейчас. И будет еще происходить много раз. Быстро сменяются крупнозернистые кадры. Царапают мои незащищенные глаза. Проблескивающий монтаж. Потом пленка начинает крутиться с нормальной скоростью, изображение становится очень четким…

Тогда дождь лил еще сильнее. Я был нездоров и ушел с работы на пару часов раньше обычного. Поставил машину за углом, свободных мест возле дома не нашлось. Не успел пройти несколько шагов, как порывом ветра зонт вывернуло наружу, и пришлось забежать в первый попавшийся подъезд.

Тут-то и подъехало это проклятое такси. Обнаженные выше колен хорошо знакомые ноги появились из раскрытой двери. Они лениво раздвинулись и застыли на мгновение. Чья-то неестественно белая, сильная рука уверенно провела между ними. Ушла глубоко внутрь, в темноту. Сразу же вернулась и исчезла. (Потом, после многократного прокручивания этой сцены, я решил, что в тот момент она была без трусов). Женщина, которая шесть месяцев тому назад стала моей женой, изогнулась всем телом назад, медленно поцеловала кого-то – так что водитель при этом стал поправлять зеркало – и выскочила из машины. Я взглянул чуть налево и увидел далеко, как в перевернутом бинокле, на заднем сиденье мужчину в темных очках с прилизанными белыми волосами. Его крупная физиономия кого-то напомнила. Прищурился, чтобы лучше его рассмотреть. Но не получилось. Роящийся свет, который на секунду – нет, даже на короткий миг внутри секунды – зажегся в голове, оказался слишком тусклым.

Она прошла очень близко, не заметив меня. Короткая юбка плотно прилипла к телу, сквозь мокрую, мало прикрывающую блузку отчетливо проступили гордо торчащие соски, отполированные ливнем. Мне показалось, что я услышал сладковатый, удушливый запах, исходящий от нее. Он был связан с другим человеком. Попытался его воскресить, но ничего не вышло. Это была галлюцинация, обман обоняния. Или какой-то еще обман. И у него был запах. Я лихорадочно рылся в памяти, пытался докопаться, откуда он шел, но он все время ускользал.

Развинченной, освобожденной походкой шла она, закинув бусы за спину, с новыми, пустыми глазами сквозь дождь, оплетавший лицо. Шла уверенная, что ее никто не видит. Слепая улыбка блуждала по губам. Счастливая небрежность движений делала ее тело совсем незнакомым.

И сразу все прояснилось! События начали сцепляться, как вставшие с лязгом на свои места шестеренки в сложном потайном механизме. И ее непредвиденные вызовы на работу. И недавно приехавший в Майами русский актер, невнятные рассказы из жизни которого я слышал почти каждый вечер. Он не может найти работу, о нем необходимо позаботиться, а меня с ним как-то не получается познакомить. А потом рассказы внезапно прекратились… И туманные намеки друзей… Пока осторожная акробатка, умело поддерживая равновесие между двумя своими мужчинами, шла по канату у всех на виду, никто не осмеливался нарушить тишину. Чтобы не произошло несчастья. Но смотрели, не отрываясь… Муж первым начинает подозревать и последним узнает правду. Не хочет верить. А я даже и не начинал подозревать… Для исцеления от слепоты достаточно оказалось маленькой хирургической операции, всего одного поцелуя, одного движения чужой руки в такси, залитом подтеками мигающего цветного света.

Во что бы то ни стало нужно было увидеть человека, приехавшего с ней! Как можно быстрее! Для этого пришлось взять напрокат машину с затемненными стеклами. Каждое утро в течение нескольких дней неумелый соглядатай, преодолевая отвращение к себе, торчал напротив собственного дома. Возбужденное ожидание сменялось скукой, а та, в свою очередь, оборачивалась циничными рассуждениями о супружеской неверности, которыми я безуспешно пытался себя успокоить. Я понимал, что за все эти подсматривания по головке меня не погладят. Мысли были маленькие, горячие, будто думал даже не головой, а головкой – и воспоминания жгли ее – совсем другим моим органом, с которым она так любила нянчиться. Наконец однажды увидел, как она выбежала в нарядной приталенной кофточке и в той же непотребно короткой юбке, огляделась по сторонам и вскочила в ожидавшее такси. Кто-то сидел внутри. Минут через пятнадцать они остановились на окраине города у дешевого мотеля, напоминавшего лагерный барак. Здесь было их место.

Когда подъехал, они уже входили, и не успел его разглядеть. Схватился за руль и долго сидел оглохший: дверь, закрывшаяся за ними, была точно дубовая доска, которой саданули по темени… Черная волна, расходившаяся от их двери, медленно накрывала мотель, накрывала с головой меня. Помрачение рассудка. Все вокруг стало сплющенным, плоским, как фотография, и ослепительно черным без единой примеси других цветов. Деревья вдали, кирпичная стена мотеля, мусорные баки возле нее, перила балкона, окна засы€пало вдруг алмазною сажей… Она была настолько яркой, что даже сейчас, через много лет больно глазам… Потом начали проступать отдельные участки, будто кто-то водил слабым фонариком в абсолютной темноте. В темноте, в которой нечем дышать. Багрово-красные нити прожигали ее во всех направлениях. Исчезали, появлялись снова. Фонарик светил все ярче. Краски понемногу возвращались, вещи начали приобретать глубину. Вспыхнула нестерпимо белым огнем зажженная солнцем дверная ручка в их номер… она до сих пор горит в моей памяти…

Через десять минут я не выдержал и позвонил по мобильному. Сразу ощутил ее прерывистое дыхание, в которое явно вплеталось хриплое, чужое, и увидел – слишком хорошо увидел! – как в нескольких метрах отсюда она сидит, закинув руки за голову, на чьих-то поросших белыми волосами бедрах и, уверенно покачиваясь, курлычет со мною по телефону. Тяжелые наливные груди с коричневыми, пупырчатыми сосками описывают в воздухе маленькие круги… И вдруг с отвращением почувствовал, что мой член нетерпеливо шевельнулся под брюками. Он знал, что хочет. В отличие от головы…

Не дожидаясь, пока она ответит, отключился, закрыл глаза, но продолжал отчетливо ее видеть. Изображение было на внутренней стороне век. И стереть его мне никогда не удастся.

В русском языке «измена» – то же самое, что «предательство». Предала – передала себя другому. Отдала в пользование. В английском вроде не так. Но я-то вырос в России.

Изменяет… и ничего не изменишь… пойми, из-ме-ня-ет… Из меня это… вырвано… с мясом…

Ее кожа чуть-чуть золотистая. Волосы пахнут весенним солнцем. Запястье, ладонь с поперечною странною линией. Сквозь иссеченный сеткой морщинок Венерин бугор незаметно уходит куда-то на тыльную сторону, перерезая широкую линию жизни. И там пропадает… Каюта с шкафами и узким, привинченным к стенке столом. Тесный душ. В него втиснуться можно лишь боком. Там кафель хранит наших спин отпечатки.

Концерт персональный под утро. Сверканье какой-то мелодии Моцарта-Верди. Она надевала рубаху и брюки мои. Потом лихо сдвигала огромную кепку. Окно превращалось в овальный витраж, и в каюту струился расколотый вдребезги солнечный свет. В нем любой ее жест был немым продолжением голоса. Я, подперев кулаками небритые щеки, внимательно слушал, как уличный звонкий мальчишка выводит блестящие йодли и фиоритуры, выруливает виртуозно рулады и связками голосовыми легко тормозит на крутых поворотах и снова взлетает наверх. Мое ухо вместить ее голос не может. Она умолкает и долго смеется над новеньким мужем, лежащим в постели с дурацкой улыбкой… И каждая жила была в моем теле натянутой туго струной, ожидающей прикосновенья…

И еще была палуба, где мы стояли с распухшими от поцелуев губами, качаясь от счастья. Держались за поручни, глядя на море, совсем одуревшие после двух суток в постели. Тогда я еще мог читать по ее глазам. И в них были стихи, те, что мне предстояло потом написать. Трехэтажный «корабль любви» с оглушительным ревом, похожим на тысячекратный оргазм, подходил к Форт-де-Франс в Мартинике. А я, – тот, кого давно уже нет, – весь влюбленный в нее, говорил, говорил. Ей под ноги стелил душу свою, словно красный ковер, чтоб вошла по нему в мою жизнь…