Я был неправ. Очень, очень редко, но были и исключения. Мне за день до обыска позвонил кто-то. Невнятно пробормотал, чтобы убрал в доме, и тут же повесил трубку. Я, разумеется, не поверил и был наказан. А он ведь жизнью своей рисковал ради меня, которого, может, и не видел ни разу.

– Те, кто нарушают законы, они преступники, – продолжала она. – И здесь, и там: их место в тюрьме… – Это было эхом, эхом слов, сказанных другим человеком в другой стране. Наверное, ее отцом… Удобно так. Ни черного, ни белого. Все серое. Никто не прав. Все виноваты. Семена, заброшенные в глубоко распаханные еще в детстве мозги, до сих пор плодоносят. – Чему ты усмехаешься?

Я, оказывается, усмехался… Для этих ревнителей закона я был преступником. И все, кто хоть немного раскачивал советскую махину… Похоже, у меня приступ уважения к самому себе, к тому, кем был лет двадцать пять назад. Со мной теперь бывает редко… Тех, кто тебе помог – помог, ничего про тебя не зная, – таких не любят. Вон, что в Интернете про них пишут. Легче убедить себя, что все делалось с каким-то замыслом-умыслом и уж, конечно, не было промыслом. А ее, насколько я знаю, помощь незнакомым людям никогда не интересовала.

Может быть, поэтому она и не интересовалась тем, что пишу по ночам. Для нее это продолжение моего «преступного» прошлого… которое и привело к моей «эмоциональной тупости». Выражение это она раскопала в том же всеведущем Интернете и любила повторять последнее время. Все понимаю, но не способен ничего чувствовать. Защитная реакция. Стихи, по ее понятиям, к «чувствам» отношения не имели. Недавно «эмоциональная тупость» переросла в «эмоциональную невменяемость». Как видно, ее уже она изобрела сама… Совсем чужая женщина… Ей нужны только ее собственные переживания. И это никогда не изменится. Он должен был понять еще до женитьбы.

Никаких политических взглядов у нее никогда не было. Она выросла в семье доцента кафедры научного атеизма. Работа у него была простой, оплачивалась хорошо и оставляла много времени для воспитания дочери. (В те дни преподавание зла не достигало нынешних высот. Требовалось лишь овладеть в полном объеме марксистко-ленинским мировоззрением и на все каверзные вопросы говорить про осознанную необходимость.) Помню, с каким вызовом она в первый раз, в самом начале нашего медового месяца, рассказала про его работу. И сразу же добавила, что уважает его, «несмотря ни на что». Про мать она ничего не говорила. Один раз только упомянула вскользь, что она заведывала антикварным магазином. Я даже присвистнул: антикварный магазин, да еще на Невском! Как видно, моя жена была сильно привязана к своим родителям. А меня существование преподавателей научного атеизма и заведующих антикварными магазинами мало интересовало. Сделал несколько неудачных попыток ее расспросить и больше к этому не возвращался.

Если бы мы с моей будущей женой встречались тогда в Ленинграде, и эти благополучные советские граждане узнали, что меня уже пару лет таскают в Большой Дом, я бы стал для них прокаженным. И уж к дочке своей точно бы не подпустили.

– Я знаю, что ты сейчас подумал, – презрительно произнесла она, глядя мне в лицо. Голос ее приобрел какой-то красно-багровый оттенок. Голос крови. Она ходила по комнате, и короткие фразы падали на каменный пол то в одном, то в другом углу. – Мама была заведующей, а не спекулянткой! В нашем доме очень культурные люди бывали. Писатели, музыканты. Как ты думаешь, почему я вдруг воккалом – на этом слове она торжественно вытянула губы и удвоила внутреннее «к» – начала заниматься? У нас Нани Брегвадзе в гостях однажды была! Мама оставила для нее какую-то необыкновенную люстру, она просила. И я для нее пела! Она потом сказала маме, что у меня необычный голос и я просто обязана идти учиться в консерваторию.

Хорошо вижу эту полную девочку, которой придется стать моей женой, стоящую с раскрытым ртом и с правой рукой на овальной спинке антикварного стула. Склонил лысую голову и вдохновенно копошится толстыми белыми пальцами в оскаленной пасти рояля аккомпанирующий отец-атеист. Мелькает слоновая кость тусклых клавиш. Водянистые глаза, увеличенные толстыми очками, подняты к потолку. Возле него на круглом столике непременные канделябры. Благородная патина старины, отсветы свечей в черной крышке открытого инструмента. Все это родом из маминой комиссионки. Внутри мерцают золотистые струны, на которых танцуют шерстяные молоточки. Сама мама застыла в углу, благоговейно приоткрыв рот и положив руки на мощные бедра. К счастью, дочка внешне совсем не похожа на родителей. Рядом с моей будущей тещей Брегвадзе – ее я вижу плохо – с рассеянным видом слушает. А вокруг на много километров натруженные купчинские хрущобы с маленькими балкончиками, заваленными скопленным за годы житейским хламом.

В коммуналке на улице Чайковского на двери нашей квартиры было восемь звонков и табличка с фамилией моего дедушки. Он был доктором. До революции весь дом принадлежал семье графа Толстого. А 188-я школа, где я учился, была дворцом сестры последнего царя. Но то было очень давно. А я до самого отъезда жил в одной комнате с родителями. И Брегвадзе у нас не бывала. Это я знаю точно. Рояля не было, но зато я читал. И горы книг, которые там прочел, были скалистыми. Несколько сверкающих вершин и бесконечные темные ущелья между ними.

После смерти родителей – они умерли в один год – она осталась жить в своей завленной вещами квартире среди купчинских крупнопанельных новостроек до самой эмиграции. Наверное, уродство окружающих тебя улиц, домов, впитанное с ранних лет, кроме всего прочего, незаметно формирует характер, учит не замечать неприятное, сколько потом ни занимайся вокалом. Совсем не исключено, что неумение видеть, ценить детали, живопись, поэзию призрачных петербургских площадей и дворцов – неумение, которое останется у нее на всю жизнь, – прочно связано с грубой, примитивной архитектурой этих мест.

А может, все началось гораздо раньше. Как-то сразу после свадьбы она рассказала, что, когда ей было шестнадцать, один близкий знакомый родителей страшно обидел ее. Не изнасиловал даже, хотя легко мог это сделать, а просто отвернулся и ушел. Как видно, она до сих пор не могла простить.

В самом начале заката империи закрылся музыкальный техникум, где она работала. Женатый мужик, с которым встречалась уже три года, – это все, что она мне о нем сообщила, – не захотел уходить от семьи. Кроме того, ничего про него не рассказывала. Судя по всему, от потери невинности до нашей свадьбы прошло еще несколько мужчин. Информации о них мне не полагалось. Женщиной она была избалованной и достаточно смелой. Боялась только хулиганов во дворе, ну и, может, еще потолстеть. Уезжать одной, в двадцать три года, без профессии было непросто. Даже если веришь, что через несколько недель будешь все двери ногой открывать у директоров бродвейских театров. А она, как видно, именно на это рассчитывала… Денег, полученных за продажу квартиры и антиквариата, хватило на пару лет. Детство было окутано уютной дымкой старорежимного советского благополучия, а здесь пришлось начинать сначала, переучиваться на секретаршу в медицинском офисе. Из мира высокого искусства – в мир мелких служащих, в основном стариков-эмигрантов, вечно жалующихся на свои болезни… К счастью, как раз тогда я и появился… После четырех лет в Нью-Йорке перебрался поближе к солнцу, в вертоград чудес – в Майами… И не один я… актер тоже… А через месяц было нам суждено стать женой и мужем…

Я уезжал из России совсем иначе, чем она. Много раз пытался что-то объяснить про свою жизнь до отъезда, но объяснения влияли на нее не больше, чем мои стихи на местную погоду. Умение слушать не было ее сильной стороной. Чтобы ощутить, надо пережить самому. Надо пережить самому. Представить, что можно рисковать собой только для того, чтобы читать любые книги или иметь возможность ездить по миру, и ради этого оставить родителей, любимую женщину, своих друзей, свой город, она, конечно, не могла…