Мне и самому сейчас поверить трудно. Но со мной-то ведь это было! Наверное, было потому, что где-то на самой последней глубине души мучил сам факт несвободы, прутья невидимой клетки, на которые натыкался лбом при каждом шаге в сторону. И казалось, что дальше так продолжаться не может!

Иногда память подводит меня. Подводит к самому краю зияющей пропасти, и я застываю на месте не в силах пошевелиться… Ей не хотелось ничего знать о том, как темный вязкий поток затягивает тебя в другой рукав времени… и видишь отчетливо, до рези в глазах, четырехлетнего ребенка, сидящего в зале ожидания какого-то заброшенного аэропорта на тюках, перевязанных веревками… родители куда-то ушли, к пальтишку привязана смятая записка с именем… потом забитый мокрыми дровами двор, где никто не хочет играть с очкастым изгоем-жиденком Гришкой Маркманом. Я всегда был там чужим… с тех пор избегаю знакомиться с новыми людьми… игр не было, да и детства тоже, вместо него какой-то подвал, наполненный потной возней, но осталась нерастраченная наивность, и зарождалась, пульсировала разбухшая память… потом куски беспощадной войны в бюрократических траншеях… ожидания в приемной ОВИРа… длинное горбатое слово «госбезопасность»… зажатая в кулаке повестка со свинцовыми типографскими буквами… Литейный, 4, подъезд 4, вход с Каляева… Неприметная Дверь Закона… липкий удушливый страх, стекающий по спине, когда ведут по лестничным маршам с затянутыми сеткой пролетами… и пальцы рук становятся холодными… сгорбился, чтобы быть поменьше, и о том, что нужно дышать, давно забыл… высасывающий всего меня, спасительный страх, тот что сильнее времени и пространства… без него сидел бы давно уже где-нибудь в Мордовии…

Предчувствия, которые мною овладевают, становятся все более дурными. Закручиваются, стягиваются к центру. Мимо проносятся знакомые запахи – потные, сладковатые запахи гниения, – от которых сразу начинает болеть голова. Словно где-то совсем рядом большая помойка с пищевыми отходами. Закрываю ладонью нос и под громкий стук собственного сердца продолжаю механически переставлять свои, вдруг ставшие чужими, ноги. Душа ушла в пятки, больно ступать, но продолжаю идти. Темнота разбегается во все стороны узкими отростками коридоров. Но для меня иного пути здесь нет. Путь из одной вселенной в другую неуклонно загибается вправо, образует спираль. Тусклый пунктир голых лампочек в потолке, аккуратные полукруглые ниши в стенах. Я знаю, что там, повернувшись лицом к стене, стоят мои друзья. Немного позади шагает дежурный – один из местных бесов низшего разряда.

Коридор наконец упирается в обитую черной кожей высокую дверь его кабинета. Дежурный останавливается, вытягивается по стойке «смирно», поворачивает голову направо, равняясь на невидимое знамя. Левой рукой уверенно распахивает дверь. Сам остается стоять в коридоре. Внутри тот же массивный полированный стол с зеленой лампой. Те же стальные шкафы. Обшитые дубом стены. Только плюшевые шторы приобрели теперь какой-то пунцовый оттенок. Стекло в просвете между ними наливается густой темнотой, блестящей, точно антрацит. В углу пылится трехцветный российский флаг. Но бюстужас – несмотря на охвативший меня страх, мелькает мысль, что стоит оставить себе это слово про запас, я имею в виду свой словарный запас – с Железным Феликсом исчез, оставив после себя белое пятно в углу.

Непонятно, как я сюда снова после Америки попал. Страшно хочется пить. Мой Ведущий альбинос-капитан материализуется в дверях минут через десять после того, как я оказался в его кабинете. Уверенно шагает к своему столу, находит задом кресло. Он совершенно не изменился. Слишком глубоко впечаталось в мою сетчатку, в мой мозг это безбровое лицо, непроницаемое, как лицо Будды. Сейчас он сидит нога на ногу, небрежно перелистывает знакомую желтую папку с тесемками. На секунду мне кажется, что между короткими толстыми пальцами у него появились прозрачные перепонки. После стольких лет в стальных сейфах папка стала совсем покорной. От одного движения раскрывается в нужном месте и лежит, не шевелясь.

Он читает мою жизнь, пристально поглядывает и молчит. Ждет, пока я созрею. На нем хорошо сшитый серый костюм в полоску, шелковый галстук, полоска платка в нагрудном кармане. Глаза его понемногу становятся совершенно белыми, покрываются толстым слоем льда. Они не задумаются ни на секунду перед тем, как спустить курок.

Ведущий запечатывает сгустившееся молчание вздохом и откидывается на спинку кресла. Слипшийся от жары воздух между нами выгибается, превращается в огромную линзу – когда-то такие ставили перед телевизорами, чтобы увеличить изображение, – сквозь которую он изучает меня. Чекист, наскоро перелицованный в чиновника-бизнесмена. Власть переменилась, но он, как всегда, на своем посту! Слово и дело государево! Бывших чекистов не бывает.

– Так. Я предупреждал, что нам предстоит еще встретиться… – произносит он скучающим тоном. Вынимает из стола листок. На ордер на арест это вроде не похоже. Хотя я уже и не знаю, как сейчас они выглядят. Не торопясь, читает. То, что в моих снах говорится, никогда вслух не произносится. Но я очень отчетливо слышу его густой актерский бас. Он уверенно вытягивает губы, принюхиваясь к моему страху. Подушечки пяти пальцев растопыренной левой руки, окольцованной крахмальной манжетой, прижимаются к пяти подушечкам правой… – Гмм… Так вот, должен вам сообщить, что в вашей просьбе отказано.

– Простите?

– Судья простит. Или накажет, если будете упорствовать… – Задумчиво смотрит в потолок над нами. – Придется вам здесь задержаться. Через три года сможете снова подать. – В конце фразы стоит огромная точка. Черная дыра, идеально круглая.

– Почему это я здесь должен «задерживаться»? Меня жена ждет. – Показывать, что испугался, нельзя ни в коем случае! – У меня американский паспорт. Вы не имеете права!

– Вы так думаете?.. – Он кивает с таким видом, будто я подтвердил его худшие подозрения. Отвечает не сразу. Еще раз подчеркнуть, что здесь все от него зависит. Не спеша закуривает, выпускает из вороненых ноздрей два вьющихся конуса дыма. – Даа, много вы знаете у себя в Майами про права… а как насчет обязанностей?.. Жена ждет, говорите? Интересно… Ну что ж, мы с ней тоже свяжемся. В свое время… – произносит он тоном, полностью противоречащим его словам. Будто терпеливый учитель, который в сотый раз объясняет глуповатому ученику таблицу умножения. Знакомый удушливый запах с каждой минутой плотнее прилипает к моим лицу, волосам, одежде. – Может, она захочет помочь. И вам, и нам… Ну вот. Познакомился с вашей жизнью. Полистал. В Америке вы, уж простите меня, ничего не добились. Почти двадцать лет в такой большой компании над серьезными государственными проектами работаете – и до сих пор простым программистом. Помножили на ноль такого замечательного специалиста. Не умеют ценить людей… Друзья все русскоязычные. Стихи по-русски пишете. И публикуете здесь, у нас. Старые связи полностью не прерываются? А мы могли бы вас раскрутить. Создать биографию. Насколько я знаю, без нее стихи ведь не читают? Помочь с публикациями, с критическими статьями… – Он внимательно смотрит на меня. – Что с вами? Вы какой-то сам не свой.

Он прав. Я действительно сейчас не свой. Но и не его… Дали попастись на длинной привязи, а теперь вот закончилось… Открываю рот, наполненный вдруг разбухшим языком, медленно, как рыба, двигаю губами и не могу произнести ни слова.

– Так что все очень просто. – Он равнодушно, не шелохнувшись, ударяет меня точно в солнечное сплетение. – Вы не согласились нам помочь, не захотели помочь своей Родине, и ваш выезд из нее признан нецелесообразным. Второй раз так легко отсюда не уедете.

Смесь сожаления и благожелательной укоризны теперь слышна в его словах. Подчеркнуто безразличный взгляд отсылает к портрету сурового президента у меня за спиной. Президент здесь при исполнении. Он тоже меня осуждает.

Голос возвращается ко мне, но речь, вдруг наполнившаяся родными советскими канцеляризмами, становится более бессвязной.