Юля вспомнила, как, будучи абитуриенткой, она впервые увидела курящую женщину. Ну так вот сложилось в ее жизни, что до семнадцати лет она не видела, как женщины курят. Она вообще почти не знала курящих людей. Папа не курил, его друзья тоже, а школьный сторож дядя Федя, куривший на заднем дворе, делал это украдкой и был пожилым человеком, вроде для него это было нормой жизни. Она даже до сих пор помнит, что звали эту курящую девчонку Нина Уфимцева и как она сказала Юле, смотревшей на девушку удивленными глазами:

– Ты что глазками-то меня сверлишь?

– Мне кажется, курить не очень правильно.

Нинка зашлась от смеха:

– Тебе неправильно – ты не кури, а я буду.

Уже потом, когда чуть ли не каждая вторая девчонка с курса смолила сигаретку, Юля укоряла себя: «Дебилка великовозрастная, взялась народ поучать…»

Но курить так и не пробовала.

Для нее на первом курсе вообще произошло много жизненных открытий. В комнате студенческого общежития они жили втроем, познакомились и подружились, откровенничали, и Юля опять удивлялась, но уже ничего не говорила вслух, когда ее соседка Шура рассказывала о своей семье.

– У меня папка очень красивый, и дамочки к нему просто липнут. Как там сейчас мать без меня управляется? Мы тут недавно с мамой ходили бить любовницу отца. А нечего на чужих мужиков заглядываться!

Юля про себя решила, что Шура все придумала, чтобы интересней рассказать, недаром на факультете журналистики учится, вымысел здесь приветствуется.

«Какая такая любовница отца! Бред! Мой папа вообще никогда не обсуждал других женщин, а чтобы вот так… Бред!» – думала Юля.

«Наивная дурочка ты была, журналист Сорнева. Все твои беды в личной жизни от того, что ты не можешь снять свои «розовые очки», они стали уже частью твоего лица, словно приросли к нему. Жизнь тебе уже понаставила много подножек, а ты ждешь какой-то неземной любви. Тебе Игоря не хватило? Скоро тридцатник грохнет, а ты прикидываешься ласковой пони и бегаешь по кругу, а на самом деле – ты старая рабочая лошадь. Ну, хватит самокопаний! – И она набрала телефон Милы Сергеевны. – Надо устроить праздник!»

Редакция, словно большой муравейник, у каждого своя траектория движения, на первый взгляд не совпадающая, и редакционная работа непосвященному непонятна – ходят люди, кофе пьют, разговоры разговаривают, а потом раз – и выходит газета. Как кажется, что нет проще сооружения муравьиной кучи – всего лишь стожок сена, а там проросли корешки, дают всходы растения, и фундамент муравейника получается такой крепкий, что не смоет его ливень и не снесет ветер. Внутри муравейника – целый муравьиный город с подземными галереями и куполами, каждый «житель муравейника» имеет свою профессию, как и в газете, – у каждого своя задача, но труд артельный, и поэтому, как муравьишки передвигаются по отдельным тропкам, так и люди, к одной большой дороге каждый несет только ему понятную ношу. Если кто-то думает, что между муравьями и творчеством связи нет – глубоко заблуждается. Образ муравья-труженика часто используется в сказках, баснях, детских рассказах, в мифах и легендах, а уж если вспомнить Сальвадора Дали, на картинах которого встречаются муравьи, вопрос снимется сам собой, именно муравьи стали символом творческого порыва. Юлька любила эту «муравьиную неуспокоенную творческую жизнь».

Редакционные девчонки пришли вовремя. Мила говорила за нее тосты, но как лесники все время говорят о лесе, журналисты – только о своей работе, и ответсек газеты здесь была лидером информации.

– Уедет скоро прокурор, помяните меня, уедет. Он перевода ждет, мне жена прокурорская шепнула.

– А зачем ему тогда скандал с Вороткиным?

– Да это Вороткин прокурора недооценил, прослушку сунул, нашел кому!

– И что будет?

– Ничего! Кочетов уедет с репутацией борца с коррупцией, которому пытались помешать. В выигрыше только прокурор и наша Юлька. Молодец, девчонка, написала остро, живо, интересно. Народ оторваться не может. В общем, давай за тебя выпьем.

Дамы чокнулись бокалами, и Мила продолжала:

– Мне и дома у тебя понравилось. Говоришь, папа ученый, на Байконуре работает?

– На Байконуре.

– Может, о нем написать в День космонавтики? Наверное, ему есть что рассказать.

– Нет, девочки, у него тематика работ закрытая, я сколько его в детстве выспрашивала, только отшучивался, говорил, что нажимает на кнопку и запускает космический корабль.

Римма зашептала на ухо Миле:

– Только про мать не спрашивай, матери у нее нет.

– Спасибо, Риммасик, а то бы ляпнула. Юля! А курить у тебя можно?

– Нельзя, но если очень хочется!

Мила не дослушала ответ, закурила сигарету и затянулась.

Хорошая девчонка Юлька, открытая, честная, без подлости, есть нюх на молодежь у главреда.

До интервью с Владимиром Яценко тогда оставалось десять дней.

В руководстве «Орбитальной группировки» царили паника и растерянность. Яценко был не просто генеральным директором, а целой космической эпохой предприятия, многие заказы фирма получала благодаря его личным связям и его авторитету, да и держалась так долго на плаву во многом из-за его персоны. Поэтому его смерть, да не просто смерть, а убийство, расценивалась как катастрофа, как, например, непредвиденное падение метеорита на землю.

Комиссию по похоронам руководство Космического управления поручило возглавить первому заму Яценко. Слухи об убийстве распространялись по городу с космической скоростью. Новость обсуждалась на предприятиях, в офисах, в очередях, в автобусах, и не было в городе человека, который бы не выдвинул свою версию. Первое заседание комиссии по организации похорон было несколько сумбурным, и начальник пресс-службы Лариса Кошкина только и успевала делать пометки.

– Думаю, что прощание надо организовать в городском Доме культуры.

– Может, в Доме офицеров?

– Нет, Дом культуры в центре, а «офицеры» на окраине. Народу будет много.

– Да, обещали из отряда космонавтов делегацию прислать. Делегация будет из Космического управления. Всех надо разместить, накормить.

– С семьей посоветоваться бы. Узнать, когда дочь прилетает.

– Да, да, я сегодня к Вере Михайловне иду, мы договорились на встречу вечером. – Первый заместитель Николай Николаевич Серегин очень волновался, процедура хоть и печальная, но должна пройти на высшем уровне.

Вера Михайловна Яценко принимала соболезнования. Она была женщиной, про которых говорят «со следами былой красоты», но это былое проглядывало так ярко, сочно и свежо, что многие молодые могли только завидовать. В черном обтягивающем траурном платье Вера Михайловна, при сохранившейся фигуре, была похожа скорее на возрастную модель, чем на безутешную вдову. Серегин подумал: «Красавица, она и в горе красавица, зачем только шеф с пресс-службой спутался, с безмозглой Лариской Кошкиной. Никогда его не понимал».

– Николай Николаевич, у меня нет особых пожеланий, лишь бы было все по-христиански. Владимир Николаевич не верил в бога, да, собственно, ни во что он не верил, только в свою работу. Может, вы, как человек, знающий космос, скажете: что Там? – Она показала пальцем в потолок. – Ответите, есть ли Бог?

Серегин замялся, он не знал, что говорить, и светскую беседу о Боге поддерживать не хотел. Он вообще хотел, чтобы побыстрее прошли эти похороны, Космическое управление назначило бы нового генерального, а он спокойно ушел бы на пенсию – выращивать огурцы у себя на участке. Работать с Яценко ему всегда было очень сложно, тот не терпел другого мнения, кроме своего, был авторитарен и всех, кто пытался ему возражать, называл «враждебной силой». Собственно, последние годы соратники ему не возражали, а только заглядывали в рот, чтобы услышать очередной важный начальственный тезис. В диалогах генеральный директор был прямолинеен, как карандаш «два тэ», и агрессивен, в своих решениях он не сомневался ни разу. Серегин устал от каждодневного напряжения и очень хотел тихой и спокойной жизни. Нового генерального он просто не переживет, не подстроится, не привыкнет, потому что все силы, вся жизненная энергия потрачены на Яценко. Разговоры о его убийстве ходят всякие, но обсуждать смерть Яценко с кем-то Серегин боялся. У шефа было столько врагов в отрасли, он обладал удивительным качеством не только наживать врагов, но и постоянно раздражать их, что выстрелить могли многие. Думать об этом Серегину не хотелось.