Меня приютили у себя две пожилые благочестивые дамы, двоюродные сестры знаменитого дона Мигеля де Арискуна. Я очень хорошо помню этих сеньор в шерстяных платьях, их поблекшие лица, тонкие руки, тихие шаги и приглушенные голоса. Они заботливо и любовно ухаживали за мной, отогревали меня выдержанным вином и ежеминутно приоткрывали двери моей комнаты, чтобы узнать, сплю ли я и не надо ли мне чего-нибудь. Была уже ночь, когда вдруг весь дом затрясся от отчаянного стука в двери. Одна из сестер вошла, встревоженная:
— Господин маркиз, вас хотят видеть!
В дверях спальни появился мужчина высокого роста; голова его была перевязана. На плечи был накинут плащ. Словно читая молитву, он возопил:
— Приветствую вашу светлость и соболезную вашему горю!
Это был брат Амвросий, и я рад был его увидеть. Он подошел ко мне, звеня шпорами и прижав правую руку к виску, чтобы голова не так дрожала. Уходя, сеньора своим слащавым голосом предупредила его:
— Пожалуйста, не утомляйте больного, говорите потише.
Монах кивнул головой. Мы остались вдвоем; он уселся возле моей кровати и, шамкая, начал причитать:
— О господи! И надо же было! Объехать весь свет, столько всего пережить — и вдруг потерять руку. И где, в этой войне! Да разве это война! О господи! Не знаем мы, где беда нас ждет, где удача, где смерть… Ничего-то мы не знаем. Счастлив еще тот, кого смерть за смертным грехом не застанет!..
Речь монаха-воина немного отвлекла меня от боли. Я догадался, что он хочет направить меня на путь истинный, и с трудом удерживался от смеха. Увидав, как я осунулся, как изможден лихорадкой, брат Амвросий решил, что дни мои сочтены, и с готовностью охладил на время свой пыл солдата, чтобы заняться проводами на тот свет души друга, умиравшего за Правое дело. Монах этот дрался столь же яро с кликою альфонсистов, сколь и с кликою дьявола. Покрывавшая его голову, наподобие тюрбана, повязка сползла на его седые брови и обнажила края рассекшей ему лоб ножевой раны. Совсем провалившись в подушку, я попросил его голосом слабым, но веселым:
— Брат Амвросий, вы мне так и не рассказали о своих подвигах и о том, как вас ранили.
Монах встал. Вид у него был свирепый, и походил он на людоеда. И именно оттого, что он был людоедом из сказки, смотреть на него мне было забавно.
— Как меня ранили?.. Бесславно, так же, как и вас!.. Подвиги? Нет больше ни подвигов, ни войны, все стало комедией. Генералы альфонсистов удирают от нас, а мы — от них. Все только норовят побольше галунов нацепить, а на деле-то стыд да срам. Помяните мои слова: война эта кончится куплей-продажей, как и та. У альфонсистов таких генералов немало найдется. Теперь им уже третий галун подавай!
Он совсем упал духом и, замолчав, стал снова поправлять свою злополучную повязку; руки его дрожали, голова тоже. Своим ужасным голым черепом он напоминал мне огромных мавров, которые встают, истекая кровью, из-под копыт коня святого Иакова.{100}
— Брат Амвросий, поверьте, я радуюсь тому, что поборники дона Карлоса терпят поражение, — сказал я с улыбкой.
Монах удивленно на меня поглядел:
— Вы это серьезно?
— Совершенно серьезно.
Это была правда. Я всегда отдавал предпочтение низверженному монарху, а не тому, кто восходит на престол, и защищал прошлое лишь из соображений эстетического порядка. В карлистах я находил ту же величавую красоту, что и в огромных соборах, и даже в годы войны мог бы удовлетвориться тем, что их объявили бы памятниками нашей национальной старины. Могу без хвастовства сказать, что и сам король держится того же мнения, что и я.
Монах растопырил руки и закричал:
— Правое дело не может победить, слишком много изменников!
Некоторое время он простоял молчаливый и хмурый, с повязкой в руке, обнажив страшную рану, рассекавшую ему лоб.
— Ну так что же, брат Амвросий, — спросил я снова, — узнаем мы наконец или нет, при каких обстоятельствах вас ранили?
Пытаясь еще раз укрепить повязку, монах пробормотал:
— Не знаю… Не помню…
Я посмотрел на него, ничего не понимая. Монах стоял возле моей кровати, его все время дрожавшая лысая голова поблескивала из полутьмы. Остальная часть комнаты тонула во мраке. Неожиданно он разорвал повязку и, бросив ее на пол, вскричал:
— Господин маркиз, мы с вами старые знакомые! Вы отлично знаете, как я получил эту рану, и расспрашиваете только для того, чтобы терзать мне душу.
Услышав это, я приподнялся на подушках и высокомерно сказал:
— Брат Амвросий, я слишком настрадался за эти дни, чтобы заниматься еще и вашими делами.
Он нахмурил лоб и наклонил голову:
— Это верно!.. У вас своих дел хватает. Так знайте: ранил меня этот негодяй Мигелучо. Предатель, которого наши заправилы возвысили. Уж как-нибудь да я с ним рассчитаюсь… Поверьте, мне неприятно вспоминать о том, что было в ту ночь. Только теперь уж ничего не поделаешь… По счастью, господин маркиз де Брадомин отлично может сам во всем разобраться.
— И оправдать вас, брат Амвросий, — прервал его я.
Гнев его утих, и, вздохнув, он упал на стул возле изголовья кровати. Некоторое время он рылся в складках своего платья, после чего изрек:
— Я всегда это говорил!.. Первый кабальеро во всей Испании… Но получите с меня четыре золотых унции… Надеюсь, что сиятельнейший маркиз не станет проверять пробу. Это дело ростовщиков.
Он вытащил из кармана плаща деньги, завернутые в грязную бумагу из-под табака, и рассмеялся раскатистым смехом, напомнившим мне просторные монастырские трапезные.
— Брат Амвросий, отслужите за эти четыре унции мессу, — сказал я величественно.
Беззубый рот монаха разверзся в улыбке:
— По какому случаю?
— За победу Правого дела.
Монах встал со стула, собираясь уйти. Продолжая лежать на подушках, я пристально на него посмотрел и, видя, что он замешкался, молчал, едва сдерживая смех. Наконец он сказал:
— Я должен передать вам просьбу от сеньоры…
Я прервал его:
— Как только вы пришли, я все угадал.
— Знаю. Она по-прежнему вас любит, но умоляет не добиваться встречи с ней…
Я привскочил, удивленный и раздраженный. Я вспомнил о том, какую ловушку мне прошлый раз приготовил монах, и решил, что за словами его таится новый обман. С гордым презрением я сказал ему:
— Второй раз я на эту удочку не попадусь, брат Амвросий.
И я показал ему на дверь. Он хотел что-то возразить, но я больше ничего не стал говорить и повторил тот же жест. Монах ушел взбешенный, бормоча проклятия и угрозы. Весь дом огласился шумом, и в дверях появились обе сеньоры, испуганные и недоумевающие.
Я проспал всю ночь целительным и блаженным сном. Утром меня разбудил звон колоколов в соседней церкви. Вскоре обе ухаживавшие за мной дамы подошли к дверям моей спальни. Обе были уже в мантильях, с молитвенниками в руках; вокруг запястий у них были обмотаны четки. Голосом, манерами и одеждой обе сестры походили друг на друга как две капли воды.
— Как вы изволили спать, господин маркиз?
— Прекрасно.
— Вы теперь чувствуете себя бодрее?
— Я так бодр, как никогда.
— Это хорошо.
Обе дамы улыбнулись своей простодушной и елейной улыбкой, которая, казалось, находила себе продолжение в таинственных складках их мантилий, заколотых большими агатовыми булавками.
— Вы идете в церковь? — спросил я.
— Нет, мы уже пришли из церкви.
— Что говорят в Эстелье?
— А что бы вы хотели узнать?
Голоса их звучали в унисон, как в литании, и окружавший полумрак, казалось, еще усиливал их благочестивые интонации.
— Как чувствует себя граф Вольфани?
Дамы переглянулись, и мне показалось, что на их поблекших лицах заиграл румянец. Наступило молчание — и младшая сеньора вышла из комнаты, повинуясь знаку, который ей сделала сестра, привыкшая на протяжении сорока лет оберегать ее невинность. В дверях она остановилась с улыбкою на устах. Это была целомудренная улыбка старой девы, прожившей весь век без греха:
