— А может быть, все это от вина?

Герцогиню слова эти привели в негодование, и она приказала ему молчать. Цезарь все с той же невозмутимостью продолжал приглаживать волосы:

— Не волнуйтесь. Графа Вольфани отнесут два сержанта, те, что живут на чердаке дома. Это люди верные. Они сделают вид, что явились прямо с дороги. Хорошо?

Мы переглянулись, и король тут же ответил:

— Хорошо!

Мы вернулись туда, где оставили лошадей. Король не мог скрыть своего горя. Он то и дело сокрушенно повторял:

— Бедный Вольфани! Это был преданный друг.

Некоторое время слышно было только цоканье копыт. Луна, ясная зимняя луна освещала заснеженную пустыню Монте-Хурра. Ветер, порывистый и холодный, дул нам навстречу. Дон Карлос стал что-то говорить, но порывом ветра голос его уносило куда-то в сторону. Я с трудом разобрал слова:

— Как по-твоему, он умрет?..

Приставив кулак ко рту, я крикнул:

— Боюсь, что да, государь!

Эхо донесло до нас невнятные, бесформенные слова. Дон Карлос умолк и за всю дорогу больше ничего не сказал. Мы сошли с лошадей у самого хутора, возле груды камней, и, передав поводья сопровождавшему нас вестовому, пошли пешком. У дверей мы остановились и несколько мгновений глядели на освещенные луной черные тучи, которые гнал ветер.

— И чертова же погода! — пробормотал дон Карлос.

Он последний раз посмотрел на грозное небо, которое предвещало метель, и вошел в дом. Не успели мы переступить порог, как услыхали голоса, которые о чем-то спорили. Я успокоил короля:

— Не обращайте внимания, государь. Это кричат будущие солдаты.

Дон Карлос снисходительно улыбнулся:

— А ты знаешь, кто они такие?

— Догадываюсь, государь. Вся королевская штаб-квартира.

Мы вошли в отведенную королю комнату. На столе горела лампа, кровать была покрыта роскошным покрывалом из кротовых шкурок; между двумя плетеными креслами стояла жаровня; из-под пепла вырывались языки пламени. Усевшись в кресло, дон Карлос сказал мне с ироническою усмешкой:

— Ты знаешь, Брадомин, что сегодня вечером мне рассказывали про тебя всякие ужасы. Говорят, твоя дружба приносит несчастье. Меня умоляли тебя удалить.

— По всей вероятности, это была дама, государь, — улыбаясь, сказал я.

— Дама, которая тебя никогда не видала. Но она говорит, что бабушка ее всю жизнь проклинала тебя, как исчадие рода человеческого.

Меня разобрал смутный страх:

— А кто была эта бабушка, государь?

— Римская княгиня.

Пораженный, я замолчал. Это было самое печальное воспоминание моей жизни, и, всплыв, оно леденило мне душу. Я вышел из комнаты в смертельной тоске. Ненависть, которую старуха завещала своим внучкам, напомнила мне о первой, самой большой в моей жизни любви, которую навсегда отняла у меня безжалостная судьба. С какой грустью вспомнил я мои молодые годы, прожитые на итальянской земле, время, когда я служил в дворянской гвардии его святейшества папы. Именно в те годы, однажды ранней весной, когда в воздухе раздавался звон колоколов и слышен был запах только что распустившихся роз, прибыл я в древний епископский город и во дворец княгини, которая приняла меня, окруженная своими дочерьми, так, словно это был дворец любви. Воспоминания эти заполонили мне душу. Прошлое, тревожное и бесплодное, обрушило на меня свои горькие воды, и я тонул в них.

Мне захотелось остаться одному, я вышел в сад и долго бродил там в тишине, наедине со своей тоской, при свете луны, бывшей некогда свидетельницей моей любви и славы. Слушая, как шумят разлившиеся от дождя ручьи, я думал о своей жизни, то клокочущей, раздираемой страстями, то немой и бесплодной, как высохшее русло реки. И так как луна не рассеяла моих мрачных мыслей, я понял, что напрасно ищу забвения в тишине, и, смиренно вздохнув, вернулся в королевскую штаб-квартиру, к своим добрым друзьям.

Ах, горько в этом признаваться, но карты целительнее для скорбной души, чем свет бледной луны!

Пропел петух, горнист протрубил зорю, и, оставшись в выигрыше, я снова погрузился в глубокое раздумье. Вскоре явился адъютант сказать, что король меня ждет. Я нашел дона Карлоса за чашкою кофе. Он был уже при шпорах и сабле.

— Ну вот мы и вдвоем, Брадомин!

— Слушаю вас, государь.

Король сделал последний глоток и, отставив чашку, отозвал меня в амбразуру окна:

— Выступил еще один мятежный священник!.. Человек, как говорят, верный и храбрый, но фанатик… Это падре из Орио.

— Соперник Санта-Круса? — спросил я.

— Нет. Несчастный старик; весь в прошлом и воюет так, как воевали при моем деде. По слухам, он собирается сжечь, как еретиков, двух русских путешественников. Ясное дело, сумасшедший. Я хочу, чтобы ты повидался с ним и дал ему понять, что времена изменились. Посоветуй ему вернуться в церковь и отпустить своих пленников. Ты ведь знаешь, что я вовсе не намерен ссориться с Россией.

— А что делать, если он себе это крепко вбил в голову?

Дон Карлос величественно улыбнулся:

— Разбить ему голову.

Король отошел в сторону, чтобы принять прибывшего курьера. Я не сдвинулся с места и дожидался окончательных распоряжений. Дон Карлос оторвал на мгновение глаза от письма, которое читал, и лаконично сказал:

— Отбери людей, которых ты хочешь взять с собой.

— Слушаю, государь.

Я вышел и спустя несколько мгновений уже скакал на лошади, взяв с собою в качестве эскорта десять улан Бурбона.

Мы нигде не останавливались до самого Сан-Пелайо-де-Ариса. Там я узнал, что одна из частей альфонсистов отрезала мост через Омельин. Я спросил, можно ли перебраться на ту сторону реки. Мне ответили, что нельзя: вода настолько прибыла, что перейти реку вброд нет никакой возможности, а лодку сожгли. Приходилось возвращаться назад, ехать горной дорогой и переезжать реку по Арнаисскому мосту. Больше всего я думал о возложенном на меня поручении и без колебания выбрал эту дорогу, хоть и отлично понимал, что ехать по ней очень рискованно, что в весьма решительных выражениях подтвердил и наш проводник, старик крестьянин, три сына которого служили в войсках его величества короля дона Карлоса.

Прежде чем отправиться в путь, мы спустились к реке, чтобы дать лошадям напиться. Взглянув на противоположный берег, я почувствовал искушение переправиться на ту сторону вплавь. Я поговорил со своими людьми и, когда увидел, что одни готовы идти на риск, а другие боятся, решил положить конец всяким колебаниям и вошел на лошади в воду. Лошадь вся дрожала и прядала ушами. Она уже плыла, когда на другом берегу появилась старуха с вязанкой дров на спине и начала нам что-то кричать. В первую же минуту я подумал, что она предупреждает нас об опасности. Когда я достиг середины реки, до меня долетели ее слова:

— Дети мои, ради всего святого реку не переходите. Всю дорогу проклятые альфонсисты запрудили…

Она скинула свою вязанку с плеч, спустилась к самой воде и, воздев руки к небу наподобие некоей сельской сивиллы, вскричала сурово и исступленно:

— Господь испытывает нас, он хочет узнать, сколько веры в душе у каждого и сколь тверды мы в поступках наших! Они без конца кричат, что одержали великую победу! Абуин, Тафаль, Эндрас, Отаис — все это в их руках, дети мои!

Я оглянулся, чтобы посмотреть, как переправляются мои люди, и заметил, что они испугались и стали возвращаться назад. В ту же минуту я услыхал звуки выстрелов: несколько пуль упало в воду невдалеке от меня. Я стал поспешно перебираться на другой берег. И когда лошадь моя уже врезалась ногами в песок, я почувствовал вдруг боль в левом плече; по бессильно повисшей руке побежала горячая струя. Мои солдаты, припав к седельным лукам, мчались уже галопом по влажным прибрежным зарослям. Лошади все были в мыле, когда мы наконец добрались до деревни. Я вызвал лекаря; он перевязал мне руку, укрепив ее на четырех шинах. Нисколько не отдохнув и не приняв никаких других мер предосторожности, я отправился со своими десятью уланами по горной дороге. Проводник наш, который шел впереди, пророчил нам еще новые беды.