Конча огорченно опустила руки:

— Бедняга! Я уверена, что он едет повидаться с тобою.

Дон Хуан Мануэль остановился на дороге и, приподнявшись в стременах и сняв шляпу, приветствовал нас. Потом зычным голосом, который эхо несколько раз повторило, закричал:

— Конча! Конча! Вели отворить ворота!

Конча, подняв обе руки, показала ему, что уже пошли отворять. Потом она обернулась ко мне и вскричала смеясь:

— Скажи ему, что уже идут отворять.

Сложив ладони рупором, я закричал:

— Уже пошли отворять! Уже пошли!

Но дон Хуан Мануэль сделал вид, что меня не слышит. Привилегия быть услышанным на таком расстоянии принадлежала исключительно ему. Конча зажала уши:

— Молчи, он все равно никогда не признается, что тебя слышит.

Я продолжал орать:

— Уже пошли! Уже пошли!

Все напрасно. Дон Хуан Мануэль наклонился и гладил шею лошади. Он, должно быть, решил меня не слышать. Потом он снова приподнялся в стременах:

— Конча! Конча!

Конча высунулась из окна, хохоча весело, как девочка:

— Он великолепен!

А старик все кричал:

— Конча! Конча!

Он действительно был великолепен, этот дон Хуан Мануэль Монтенегро. Он, разумеется, решил, что никто особенно не торопится впустить его во дворец, и, пришпорив лошадь, галопом ускакал прочь. Он был уже далеко, когда мы снова услыхали его крик:

— Некогда мне. Еду во Вьяну-дель-Приор. Надо там одного писца отколотить.

Флорисель, который успел уже выбежать, чтобы открыть ворота, остановился и смотрел, как быстро старик ускакал. Потом он вернулся и поднялся по старой, увитой плющом лестнице. Проходя мимо нас, он даже не поднял головы и произнес торжественно и назидательно:

— Настоящий сеньор, самый настоящий сеньор — дон Хуан Мануэль!

Сказано это было, должно быть, в осуждение нам, ибо мы смеялись над старым идальго. Я позвал его:

— Послушай, Флорисель!

Он остановился, весь дрожа:

— Что прикажете?

— По-твоему, дон Хуан Мануэль такой уж знатный сеньор?

— Да, даже познатнее вашей светлости будет.

И его детские глаза, устремленные на Кончу, просили прощения. Конча ответила ему милостивым, поистине королевским жестом. Но потом расхохоталась как сумасшедшая. И этим совсем его смутила. Паж молча удалился. Мы кинулись целовать друг друга и, прежде чем разняли губы, услыхали далекое пение дроздов, которых обучал, играя на тростниковой дудочке, Флорисель.

Была лунная ночь, и в глубине лабиринта, как притаившаяся в ветвях птица, пел свою песню фонтан. Мы сидели молча; руки наши сплелись. Вдруг среди тишины послышались неторопливые и усталые шаги по коридору. В комнату вошла Канделария с зажженной лампой. Словно пробудившись от сна, Конча воскликнула:

— Ах! Унеси этот свет.

— Что же, в темноте, что ли, будете сидеть? Попомните, лунный свет до добра не доводит.

— Почему, Канделария? — спросила Конча с улыбкой.

Понизив голос, старуха ответила:

— Сами хорошо знаете, сеньорита… Нечистая сила!

Канделария ушла, унося лампу и по дороге то и дело крестясь, и мы стали снова слушать пение фонтана, который рассказывал луне о том, как ему живется в плену, в лабиринте. Часы с кукушкой, напоминавшие о временах, когда строился этот дворец, пробили семь.

— Как рано стало темнеть! — прошептала Конча. — Всего только семь!

— Дело идет к зиме.

— А когда тебе надо ехать?

— Когда надо? Когда ты меня отпустишь.

— Отпущу тебя! Да никогда!

Она крепко сжала мне руку. Мы сидели в глубине застекленного балкона. Оттуда был виден сад, освещенный луной, печальные силуэты кипарисов на фоне увенчанного звездами неба и черный фонтан с серебристой водой. Конча сказала:

— Вчера я получила письмо. Я должна тебе его показать.

— Письмо. От кого?

— От твоей кузины Исабель. Она приезжает сюда с девочками.

— Исабель Бенданья?

— Да.

— Разве у Исабели есть дочери?

— Нет. Это мои дочери, — робко сказала Конча.

Мне показалось, что в саду моих воспоминаний повеяло вдруг весной. Когда-то эти две девочки — дочери Кончи — очень меня любили; любил их и я. Я поднял глаза, чтобы взглянуть на их мать. Никогда я не видел на губах Кончи такой печальной улыбки.

— Что с тобой? Что случилось?

— Ничего.

— А девочки что, у отца живут?

— Нет, они воспитываются в монастыре.

— Они, должно быть, совсем уж взрослые?

— Да. Они очень высокого роста.

— Раньше они были прелестны. Не знаю, как теперь.

— Они похожи на мать.

— Ну нет, на мать они никогда не были похожи.

Конча снова улыбнулась печальной улыбкой и, задумавшись, стала разглядывать свои руки:

— У меня к тебе просьба.

— Какая?

— Если приедет Исабель с моими дочерьми, нам надо будет разыграть маленькую комедию. Я скажу им, что ты в Лантаньоне — охотишься с дядей. Ты явишься вечером, и либо из-за непогоды, либо потому, что мы будем бояться разбойников, ты останешься во дворце нас охранять.

— А сколько дней должно длиться мое изгнание в Лантаньон?

— Нисколько! — воскликнула Конча. — Ты приедешь в первый же вечер, когда они явятся. Ты ведь не обидишься, правда?

— Нет, жизнь моя.

— Как ты меня порадовал. Я со вчерашнего дня все об этом думаю и никак не могу решиться сказать.

— И, по-твоему, мы сумеем обмануть Исабель?

— Я делаю это не ради Исабели, а ради моих дочерей — они ведь уже почти взрослые девушки.

— А как же дон Хуан Мануэль?

— Я все ему скажу. На этот счет он не очень щепетилен. Это тоже один из отпрысков рода Борджа. Он ведь тебе дядей приходится, не правда ли?

— Не знаю. Может быть, он мне родня по тебе.

— Нет уж, вряд ли, — возразила она со смехом, — помнится, еще твоя мать называла его кузеном.

— О, моя мать знает историю всех древних родов. Придется нам теперь справиться у Флориселя.

— Он будет нашим придворным геральдиком.

И в то же мгновение на ее бледно-розовых губах заиграла улыбка. Потом она вдруг насторожилась и, скрестив на груди руки, стала смотреть в сад. В клетке из тростника, повешенной над дверью балкона, дрозды — питомцы Флориселя — насвистывали свою старинную песенку. Среди ночной тишины этот веселый деревенский мотив вызывал в памяти беззаботные кельтские танцы в тени дубов. Конча тоже запела. Голос ее был нежен, как ласка. Она поднялась и пошла на балкон. Там, в глубине, вся белая от лунного света, она начала танцевать одно из па веселой пасторальной эклоги. Вдруг она остановилась, едва переводя дух:

— Ах, до чего я устала! Видел? Я научилась танцевать ривейрану?

— Так и ты училась у Флориселя? — засмеялся я.

— Да.

Я кинулся, чтобы поддержать ее. Она положила руки крест-накрест мне на плечи и, откинув голову, посмотрела на меня прекрасными страдальческими глазами. Я поцеловал ее, и она впилась мне в губы своими поблекшими губами.

Бедная Конча!.. Такая изможденная, такая бледная, она в наслаждении была вынослива, как богиня. В эту ночь пламя страсти надолго охватило нас своими золотистыми языками, уже угасающее, уже исступленное. Слушая пение птиц в саду, я уснул в объятиях Кончи. Когда я проснулся, она сидела в кровати, и на лице у нее было выражение такой боли, такого страдания, что я весь похолодел. Бедная Конча! Видя, что я открыл глаза, она все же улыбнулась. Гладя ей руки, я спросил ее:

— Что с тобой?

— Не знаю. Мне что-то худо.

— Но что такое?

— Не знаю… Как будет стыдно, если я вдруг тут умру.

Когда я услыхал эти слова, мне захотелось согреть ее:

— Ты дрожишь, моя бедная!

Я сжал ее в своих объятиях. Она закрыла глаза; так она всегда прикрывала веки, когда ждала моих поцелуев! Она вся дрожала; я решил согреть ей все тело губами и неистово покрывал поцелуями ее руки до плеч и шею, на которой следы их остались ожерельем из роз. Потом, подняв голову, я стал смотреть на нее. Она скрестила свои бледные руки и меланхолически на них смотрела. Бедные, тонкие, бескровные руки, точно фарфоровые!