— Ну, изобретатель, не плачь. Ежели я обидел тебя, прости, брат.

Мальчонка враз затих, сердито повернулся, хотел куснуть руку оскорбителя, но, взглянув в добрые глаза Ивана Петровича, с новым, облегчающим плачем стал его руку целовать.

— Вы, пожалуйста, пожалуйста, не говорите никому, что я такой же, как и все, что я индюк…

Иван Петрович, успокаивая Павлика, принялся объяснять ему, что он считает его превосходным, с исключительными способностями мальчиком. Он надеется, что Павлик выйдет на широкую дорогу труда. Но все-таки он требует от него скромности. Зазнайство, форс, хвастовство, мнение о себе самом, что я, мол, всех переплюну, все — дрянь, а я — молодец, — это может озлобить окружающих, принизить их в своих же собственных глазах. Итак, прежде всего — труд, труд и скромность.

Инженер Вошкин сидел, кивал в знак согласия головой; в его груди по-детски еще хлюпали не совсем подавленные рыдания. Он, заикаясь, сказал:

— Я думал изобресть шапку-невидимку, но из скромности на эту затею плюнул.

— Вот и молодец. Шапки-невидимки выдуманы в сказках.

— Ковер-самолет — тоже сказка, а вот теперь летают.

Иван Петрович не знал, что ответить. Он вынул записную книжку и сказал;

— А хочешь, я покажу тебе арифметический фокус-покус? Ахнешь.

— Ой! А ну, покажите, миленький. Иван Петрович вырвал из блокнота страничку, подал мальчонке, спросил:

— Карандаш есть? Пиши любое число.

Мальчонка написал. Иван Петрович мельком взглянул на это число, написал на отдельном клочке бумаги свое какое-то число, сунул бумажку в солому и прикрыл шляпой.

— Пиши под ним другое. Написал? Теперь я сам напишу третье. Теперь все три числа складывай. Только тщательней, не ври.

Через две минуты был готов проверенный ответ. Инженер Вошкин подал свои выкладки:

— Сто сорок шесть тысяч восемьсот пятьдесят два, Иван Петрович.

— Долго считаешь. А у меня — вот он ответ. Я уж знал его, когда ты еще первое число написал. Вот. Тяни из-под шляпы.

Мальчонка выхватил бумажку. Там значилось: 146852. Удивленное лицо Инженера Вошкина вытянулось, и волосы на затылке встопорщились. С боязнью, с удивлением он таращил глаза на Ивана Петровича и шепотом бормотал:

— Ну… вот… как же?.. А?..

Иван Петрович, улыбаясь и двигая бровями, дважды объяснил, сделал еще пример. Павлик едва передохнул от гордой радости, провел по волосам рукой, как бы приводя себя в чувство, вскрикнул:

— Дай! Дай мне, пожалуйста, бумажки!

Он бомбой выскочил из омшаника и стремглав куда-то скрылся. Удовлетворенно посмеиваясь, вылез и Иван Петрович.

Мальчонка разыскал брившегося у себя в каморке Емельяна Кузьмича и с азартом огорошил его задачей. А Марколавна, которой Инженер Вошкин тоже «загнул» этот самый фокус, два дня ходила как помешанная. Она исписала целый карандаш, мудрила так и сяк, советовалась с Емельяном Кузьмичом. Тот в замешательстве разводил руками. Инженер же Вошкин держал себя торжествующей свиньей и на многократные приставанья Марколавны говорил ей:

— Я — человек скромный, Я не задаюсь. Я — не индюк какой-нибудь. Тут дело очень простое. К осени, наверно, сами додумаетесь. Тут все дело в цифре «9» и еще кой в чем. Вот в этой самой скромной голове! — Он ударял себя ладошкой по лбу и, с выражением превосходства, всякий раз отходил прочь, высоко подняв плечи, Марколавна с глазу на глаз сказала Ивану Петровичу.

— А знаете что? Я пришла к заключению, что Павлик гениален. Вы можете себе представить? Вы что-нибудь понимаете вот в этом? — Облизнув сухие губы, она подсунула заведующему таинственную задачу Инженера Вошкина.

Иван Петрович товарищески потрепал ее по плечу и громко рассмеялся.

Внутренняя организация трудовой коммуны длилась довольно долго. Многие насущные вопросы, которых нельзя было предусмотреть заранее, возникали в процессе работы и тут же решались. Но поспешные решения иногда приводили к плачевным результатам; тогда все перерешалось сызнова. Ребята кипели в котле общественной выучки, в чередующемся потоке побед и неудач; они собственными боками учились организовывать жизнь на новых, необычных для них, началах, верили в то, что в конце концов они сумеют крепко наладить дело, полюбить его, отдать ему все свои силы.

Так думали, конечно, наилучшие. Большинство же смутно понимало целеустремление администрации; большинство было, по-первости, совершенно пассивно, с полнейшим равнодушием подчинялось тому, что выдумывали товарищи, не верило в успех коммуны, оглядывалось назад, не желало крепко пускать здесь корни, жило беспечно, как перелетные птицы: «Сегодня я здесь, а завтра снялся и — фють! — наматывай».

Некоторые безрассудно забывали, что за ними все-таки числится срок наказания, что до вольной воли, до полных гражданских прав им еще далеко. Они забывали, что им предоставлены гуманные условия труда без стражи, без тюремного режима, что вместо железных решеток дома заключения они спаяны здесь лишь внутренней дисциплиной и нравственным обязательством перед своей совестью и друг перед другом. Наиболее испорченные, пользуясь полной физической свободой, таили в сердце злостное намерение бежать отсюда, чтоб снова хоть на неделю, на две опуститься на дно, в омут преступной жизни. К счастью, таких было незначительное меньшинство.

Делателям новых форм существования приходилось воевать как бы на два фронта: внутреннее устроение и борьба против надвигающихся, как туча, темных сил деревни. Но если удастся направить свою собственную жизнь, второй фронт лопнет сам собой.

Итак, утлый корабль коммуны, сооружаемый из выброшенного на берег жизни бурелома, постепенно оснащался, вздымал паруса, конопатил щели, просмаливал борта и днище — вот-вот снимется с якоря и с попутным ветром выйдет в поиски надежного пристанища.

С постройкой и с оснасткой корабля вкратце было так. В основу строительства кормчим, то есть товарищем Краевым, положено три начала.

— У нас, ребята, политика открытых дверей, — сказал кормчий. — Хочешь — живи, хочешь — уходи, откуда пришел. Вы здесь собрались по своему желанию. Никто за уши вас сюда не тянул. Забудьте о своем прошлом, об уголовном прошлом, о том, что вы «социально опасны»: прошлого нет, оно за бортом жизни. Но вы должны понять, что в преступный мир, откуда вы пришли, вам возврата тоже нет. Этого мнения мы не навязываем вам. Но вы раскиньте умом сами, кем лучше быть: презренной тварью, вором, мазуриком, убийцей или трудовым человеком, созидающим новую жизнь. Второе начало:

— Ребята! Чтобы жить трудовой жизнью, надо уметь что-нибудь делать. Здесь в вашем распоряжении механическая, столярная, трикотажная и сапожная мастерские. Каждый из вас должен получить квалификацию. Дальнейший ваш путь — город, фабрика, крупное производство, хорошая оплата труда, самостоятельность.

Третье и последнее основное начало:

— И еще, товарищи, вот что… Для того чтобы быть рабочим высокой марки, вам надо нравственно возродиться, окрепнуть, вкорень перевоспитать себя. Понятно? Так. Но вы, товарищи, не рассчитывайте, что в данном случае судьей между вами будет администрация. Старые замашки в ваших отсталых товарищах будут пресекаться вами же самими. Вы будете подчиняться правилу: «Все отвечают за каждого». Значит, каждый из вас должен твердо помнить, что он отвечает за свои поступки не перед администрацией, а перед коллективом, перед общим собранием трудовой коммуны… Понятно?.. Так.

Вот три основы, которыми был оснащен корабль. Впрочем, третий принцип — принцип круговой поруки — был введен не сразу, а на пятый месяц рейса, когда в борты корабля ударил шквал.

Давно вставший на путь исправления, старательный Амелька слово в слово записал, что говорил собранию товарищ Краев, пожилой, в новеньком френче, сухолицый, с черной бородкой человек.