Здесь сидел идейный растратчик Уренцов, секретарь групкома, проиграл 2 000 рублей в В… м клубе в шмен-де-фер.
В тюрьму одни приходят на зимовку: здесь тепло и кормят, другие изнывают в ней, но все ее ругают — проклинают.
Тюрьма нас каменная душит, Замки, решетки давят грудь.
Гришка Жиган сидел 2 года по ст. 180. Чем крепче нервы, тем ближе срок.
Мы раздуем пожар мировой.
Церкви и тюрьмы сровняем с землей,
Но песня пропета,
Прошла как сон;
И строится другое
На новый фасон.
Человек в тюрьме выучивается, он выходит из нее мудрее, спокойнее и гражданственнее.
Я выбрал кражу,
Из тюрьмы не вылажу.
Сколько бы в тюрьме я ни сидел,
Не было минуты, чтоб не пел.
Заложу в карманы руки
И хожу, пою без скуки,
Что же будешь делать, коли сел!
Гоп со смыком, гоп со смыком — это буду я.
Тюрьма — это пример возмутительной и оскорбительной траты времени.
Не унывай, дружище: все пройдет! Здесь сидел герой бульварных романов.
Слава сильным, гибель слабым!
Ура. ура. ура! Думал — приговорят к вышке1, — дали красненькую2. Да здравствует Правосудие! Павлуша Болтиков uз Пензы.
Мертвый голос этих говорящих стен очень заинтересовал Амельку. Он пыхтел, лицо его краснело. Он огляделся по сторонам, хотел попросить карандаш с бумагой, но раздумал — «наплевать, после спишу» — и стал читать дальше:
Входящий, не унывай! Уходящий, не радуйся!
Это замечательное изречение заставило Амельку призадуматься. Оно вдохнуло в него некоторую надежду, бодрость.
Архимед сказал: дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар. А я говорю: дайте мне нож, и я перережу всех недорезанных буржуев. Но дальше наши идеалы с коммунистической партией расходятся. Я много левее и сознательнее. Максим Перцов, кончивший реальное училище.
Хрю-хрю-хрю!.. А кто я такой — не знаю. Ты человек, достойный жалости.
Эх, Лиза! Детка моя, прости, умоляю. Я заразил тебя сифилисом. Но видит небо, я этого не хотел. Гнию, гнию, а тебя вспоминаю. Не кляни меня. Покорись участи. Мне тяжко. Пишет несчастный человек, а кто — не скажу. 19 мая 192… г.
Матушка! Мамашенька! Старушка! Пойми, что я осужден невинно.
Твой сын несчастный Костя Племянников.
Эти последние слова сорвались с грузных стен, как гром. Амелька как бы оглох и дрогнул телом. Амельку накрыла серая, душная пелена, и сердце его перевернулось. В болезненной памяти воскресла его мать и прощающими глазами взглянула в душу сына. Амелька встряхнулся; ему тоскливо стало, одиноко. Он поднял пламенную руку и крепким ногтем большого пальца процарапал на штукатурке:
Мамка, милая, родненькая, дорогая моя мамка…
Он весь трясся, писал вслепую: ручьем слезы текли. И текла жизнь возле него своим порядком, но он не замечал ее. Лег на нары. Ничего не пил, не ел; спал или не спал — не знает, ночью бредил. Наутро услышал крик:
— Эй, братва, на осмотр!.. Становись в хвост к доктору… Расстегивайся. Шевели-и-сь!!
3. ДВУНОГОЕ СТАДО
После медицинского осмотра Амельку поместили в общую камеру дома заключения. Преступная камера не мала размером: шагов сорок в длину, шагов двадцать в ширину. Три стены — каменные, четвертая, отделяющая камеру от коридора, — сплошь снизу доверху из железных, в палец толщиной, прутьев. Такие стены бывают в клетках с хищными зверями.
Амелька невесело подошел к этой странной клетке. Надзиратель, звякая связкой ключей, отпер скрипучую железную дверь и втолкнул Амельку в звериное царство.
Здесь были львы, барсуки, лисицы, волки, росомахи и прочая, лишившая себя свободы живность. Амелька осмотрелся, и ему сразу же вспомнилась легенда о ковчеге Ноя, набитом чистой и нечистой тварью. Куда же этот их ковчег плывет?
— Новенький! Фрей! — кто-то крикнул сиплым басом.
И еще проблеял другой, тошнотворный какой-то, с подковыркой, голос.
— Ребята, нужно этого фрея разыграть!
Двуногое стадо, подняв хвосты, окружило Амельку:
— Откуда?
— За что?
— На сколько?
Амелька попятился от них:
— Я больной, — и сел на лавку.
— Так мы ж тебе баню устроим. Вылечим.
— Ребята, тащи редьки! Тащи веников!
— Сразу оздоровеет,
— Срывай с него портки!
И быть бы Амельке битым, но Ванька Граф, сильный, с медно-желтым лицом, с литыми кулаками, все тем же сиплым басом прокричал:
— Ша! Засохни! Мы хулиганы, что ли? Видите — парень не в себе. Эй, как тебя?
— Амелька.
— Сиди спокойно. А нет — ложись… Вот твоя койка! — Ванька Граф сдернул за ногу какого-то суслика и приказал Амельке: — Ложись.
Амелька лег. Тридцать три парусиновых, на железных подрамниках, койки были приподняты и вплотную подтянуты к стене. Так делалось каждое утро. Тридцать четвертая же койка была сломана, не подымалась.
От Амельки отступились. Он понял, что Ванька Граф всю камеру держит в ежовых рукавицах; он — царь здесь, и слово его — закон.
Закинув руки за голову, Амелька лежа наблюдал.
Посреди камеры большущий, топорной работы, обеденный стол, вокруг — деревянные табуреты и скамейки. Вот и вся мебель. Впрочем, возле короткой стены — большой, в виде шкафа, ящик с отделениями для посуды. Возле ящика — отгороженное невысокой, аршина в два, фанерой тесное место: здесь уборная. Рядом с ней — раковина и кран для умыванья. Под самым потолком электрическая лампочка.
Амелька крепко под шум уснул.
В шесть часов утра по всем коридорам зазвенел общий звонок. Заключенные открыли глаза, стали покашливать, зевать, потягиваться, чтоб размять утомленные длительным сном мускулы. От койки к койке полетели слова, словечки и ласковые обычные, в виде приветствий, матерки. Вставать лень — лежали. Старосты по камерам (из своих же заключенных) стали считать людей. Через четверть часа раздался второй сигнал — свисток и крик:
— Приготовьсь на проверку!
Камера сразу наполнилась торопливым движением. Все вскочили, оделись, подняли-подтянули койки к стене.
Быстро вошел надзиратель.
— Здорово, заключенные!
— Здравствуйте, гражданин начальник! Тыкая в каждого пальцем и вслух считая, он шустро прошелся по шеренге.
— Сколько?
— Тридцать три, гражданин начальник! — весело, с некоторым подобострастием ответил староста.
