Словом, все шло, как по маслу.

Но вот беда! Земля пронеслась вокруг солнца еще два месяца пути, подходил светлый, зеленый май: Емельян Схимников ждал этой радостной весны всю жизнь и, наконец, дождался. «Крым, Крым», — неуемно застучало его сердце. Парень — как с ума сошел.

С большим смущением, мямля и сбиваясь, он поведал об атом кой-кому из товарищей.

— Отпуск навряд ли дадут тебе: недавно служишь.

— Недавно, верно. Только ведь я не совсем здоров еще, — опуская глаза в землю, ответил он.

— Попробуй, потолкуй с директором. Он — парень добрый, он только прикидывается злым.

И вот он у директора. Час поздний, кабинет пуст, до потолка набит табачным дымом. Директор собирался уходить.

— Что надо? — с напускной грубостью встретил вошедшего директор, латыш, рабочий; при этом он смахнул на затылок кожаный картуз и устрашающе задвигал старыми морщинами на лбу.

— Да вот… я… товарищ директор… — сел на кончик стула и вновь вскочил растерявшийся Схимников.

— Не тяни волынку. Ну? Четко!

Схимников, заикаясь, выразил робкое желание хоть на неделю, на две побывать в Крыму.

— Я ведь, товарищ директор, отработаю. Если б вы знали мою судьбу…

— Фамилия?

— Схимников, из коммуны.

— Схимников? А, знаю. Точка. Горел и сгореть не мог? Знаю, Краев говорил. Точка.

Путаясь в дыму собственной сигары, директор нервно стал шагать по мягкому ковру.

— Отпуск нельзя! — круто обернулся он и, засунув руки в карманы, а сигару в рот, остановился. — Что?

— Я ведь ненадолго… Ну, ежели нельзя…

— Стоп, стоп! Точка. — Он закорючил ногу, загасил о подметку нескладного сапога окурок и швырнул его под стол. — А вот… С завкомом говорил? Нет? Поговори. Отпуск нельзя, а командировку. Вроде командировки… Ну, и отдохнешь. Стоп, стоп! Точка! — крикнул он на обрадованного Емельяна, разинувшего было рот, чтоб поблагодарить директора. — Бук — знаешь что такое? Ну, бук, бук, дерево, в Крыму растет. Целые леса.

— Знаю, знаю!.. Ведь я технологию немножечко учил. — Не в силах сдержать улыбки, Емельян распустил по всему лицу свои толстые губы.

— Улыбку спрячь. С тобой серьезно, — насупился директор, схватился за пустой графин, взболтнул его. — Ах, сукины дети, — и позвонил: — Воды!

Емельян вытянул по швам руки, глядел в бритый сухой рот директора

— Ну, вот, там присмотришься. Там, там, там, в Крыму! Кой с кем переговоришь. Бук нам дозарезу — для мебели. Вернешься, доложишь. Инструкция завтра вечером. Ступай.

В спину ему неслось по коридору:

— Воды! Чтоб вас черт побрал. Никогда нет воды…

Этим автор заканчивает свою затянувшуюся повесть. Впрочем, для любопытствующего читателя автор согласен несколько раздвинуть рамки своего повествования и написать последнюю главу.

Поезд мчится все дальше, дальше, к югу, в Крым. В вагоне: возмужавший Филька — он рабочий крупного совхоза, с ним — комсомолка Наташа: у нее сейчас Каникулы, рабфак закрыт; еще Емельян схимников и бывший культурник Денис, давно получивший по праву заслуженное им досрочное освобождение.

Все они говорливы, задорно веселы; в особенности — жизнерадостная, восторженная Наташа. За эти два года город совершенно переделал ее: начитанна, остра, зубаста.

Филька немножко дичится ее, говорит подумавши, с оглядкой, а ежели ляпнет корявое, невпопад, словцо, Наташа живо подымает парня на смех, но тут же успокоит:

— Ничего, Филя. Раньше и я такая же дурочка была. А, впрочем, ты чрезвычайно милый

Емельян Схимников ведет себя солидно, сдержанно. Он все-таки человек семейный; его жена Паша Воробьева, осталась на фабрике,

Денис выскакивает на каждой станции, вслушивается, всматривается, пишет в памятную книжку. Между делом и веселостью выдумывает себе псевдоним для будущей литературной работы. Кажется, он решил остановиться на псевдониме «Иосиф Культурный» — звучно и связано корнями с прошлым.

Наташа хохочет, издевается над ним;

— При чем тут — Иосиф, раз вы Денис? — дразнит его своим взглядом. — Лучше: Петр Неженатый.

— Ха-ха! А когда женюсь?

— Тогда будете подписываться: Денис Наташин.

И под лязг колес оба гремят смехом. Филька начинает дуться: ему хочется лягнуть Дениса ногой, а Наташу как можно больнее ущипнуть.

— Я непрочь бы так подписываться, — говорит Денис, охорашивая свои длинные волосы, — но я быть «Наташиным» не собираюсь.

Тогда лицо девушки вытягивается, а помрачневший было Филька молча торжествует.

Миновав несколько туннелей, поезд, наконец, подкатывает к Севастополю. Четверо спутников выходят на шумливый многолюдный перрон.

— Не разевайте рты! Держитесь вместе! — хлопотливо командует Денис.

Из-под колес их вагона выскакивает беспризорник и, встряхивая клочьями длинных рукавов, бежит за Емельяном.

— Дядя, дай копейку! Дядя, дай копейку! Дядя, дай копейку! — непрерывно надоедает он, как шмель.

Емельян, бросив чемодан, хватает его за плечо и в изумлении кричит:

— Ты? Клоп-Циклоп?!

— А ты кто?

— Не узнал?

— Амелька, ты? Ба! Филька… В Крым винтите.

— В Крым, в Крым… — захлебывается Филька.

Одноглазый Клоп-Циклоп растерян, поражен опрятным видом бывших оборванцев. Он такой же, маленький, щуплый, как и два года тому назад. Худое бесщекое лицо неимоверно грязно, темно, как сама земля, волосы дыбом — как щетина. На острых плечах лохмотья грязной кофты.

— Дурак! Невежа! — отечески кричит на него Емельян. — Зачем ты, чертов хвост, из детского-то дома упорол?

— А ты зачем? — нелепо вопрошает Клоп-Циклоп. — Слышь, дай гарочку.

Емельян сует ему в зубы папироску, говорит:

— Ну, последний раз… Хочешь человеком быть, как мы?

— Хочу.

Емельян посоветовался с Денисом, с Филькой и сказал Циклопу:

— Шагай за мной. Довольно гопничать… На толкучем рынке он купил для отрепыша сапоги, штаны, картуз, рубаху, куртку,

— Вот тебе кусок мыла. Иди сейчас же в баню или к морю, вымойся, как не надо лучше, и приходи через два часа, где автомобили Крым-курсо. Там получишь одежу. Месяц будешь жить с нами, кататься, осматривать. Через месяц — в город, пристрою тебя на завод. Согласен?

Клоп-Циклоп зжружился от радости волчком и благодарно упал Емельяну в ноги.

Опять все четверо вместе: наскоро попили чайку в кофейной, наскоро осмотрели город и в назначенное расписанием время были в Крым-курсо. Чисто вымывшийся Клоп-Циклоп припрыжку подбежал к Емельяну и сказал:

— Вот видишь, какие ноги стали, три раза мыл, башку четыре. Ну давай…

Емельян передал ему сверток вещей. Клоп-Циклоп зашел за уголок, живо переоделся. Преобразившийся, он был неузнаваем. Все четверо, глядя на него, любовно улыбались.

Когда все уселись в автобусе, Емельян сказал Циклопу:

— Ну, артист, залазь. Садись рядом с товарищем шофером. Ну!

Шофер задудил в рожок:

— Готово?

— Нет, нет!..

В этот миг Клоп-Циклоп вихрем бросился бежать в проулок.

Первые пять верст уныло молчали. Емельян, злясь, кусал ногти. Домовитый Филька в уме прикидывал зряшный Амелькин расход на оборванца: «Эх, жаль…»

Да и местность была неинтересная: скучные, серо-зеленые холмы, унылые степи, пропыленные поселочки. Но быстрая езда вскоре вывела друзей из мрачных размышлений. Мчались кипарисы, стада овец, минуты, версты.

Кто-то сказал:

— Сейчас Байдарские ворота.

И вдруг из надоевшей волнистой мути автомобиль взлетел на гору и внезапно вырвался в бескрайный голубой простор. И все двадцать человек в един голос ахнули:

— Ур-ра-а! Крым, море!

— Какая красота!

Автобус остановился. Пассажиры высыпали поразмяться. Четверо друзей совершенно растерялись. Они чувствовали себя слепорожденными, которые вдруг прозрели и впервые увидали жизнь. Они стояли, взяв друг друга под руки, и, казалось, перестали от волнения дышать,

Дул легковейный ветерок; блистало спускавшееся к горизонту солнце; шелковая гладь голубого неба уходила в неведомую даль. Все небо, весь необозримый мир были густо насыщены ярким светом. Свет, высь, простор неотразимо манили подпрыгнуть, взмахнуть крыльями, лететь. А под ногами — вправо и влево — белела змеистая дорога, извивно виляя меж кудрявыми купами садов, огибая щеголявшие белизной дворцы. Внизу, в полугоре, на игрушечной площадке, вознесясь над кручами серых скал, пестрела игрушечная церковь.