Суровый наказ был дан императором:

– В случае удачи обещать всяческие награды, чины и богатства, а ежели не сыщут морской ход на Камчатку, то быть в смертной казни без всякого милосердия и пощады.

Поморское слово гласит о мореходах: «Кормщику сердце крепкое надоть, вся печаль промысла морского на нем, по нему на море живут».

Кормщик был и за штурмана, и за капитана. Уже через год после прибытия в Охотск, в 1716 году, была построена лодия «Восток». В тот же год ушли поморы в Ламское море и проведали путь на Камчатский нос. Кормщиком пошел самый опытный из поморов Никифор Треска. Ничего тогда было ему неведомо о Ламском море – ни расстояния, ни течения, ни ветра, только компас указывал на восток. Великими трудами и лишениями был совершен первый морской ход на Камчатку, положивший начало морскому делу на дальнем восточном порубежье государства Российского.

Не чаял Афанасий Федотович в Охотске испытать такую радость. На рейде в ожидании командира Анадырской экспедиции, казачьего головы Шестакова, стояла эскадра морских судов. «Морских» – слово, конечно, чересчур громкое: таковым можно было считать только двухмачтовый гукор-бот «Святой архангел Гавриил», переданный Витусом Берингом. Остальные суда – шитик «Фортуна», боты «Восточный Гавриил» и «Лев» – более подходили для прибрежных походов, правда, прославленные опытные мореходы отваживались выходить на них в открытое море. Теперь все они – Кондратий Мошков, Никифор Треска, Генрих Буш, Иван Бутин – императорским указом приписывались к Анадырской экспедиции.

Интерес к восточному морю со стороны имперской власти во многом определил судьбу Охотска. В устьях рек Охота и ближайших Ураке и Кухте появились верфи, где строились морские суда. Кроме служилого люда закрепились в поселении и постоянные обитатели, причем год от года их число увеличивалось. Занимались огородничеством, животноводством, рыбалкой.

С точки зрения безопасности и удобства географического местоположения, Охотск как нельзя лучше соответствовал требованиям порта: сравнительно удобное сообщение с Якутском, центральное расположение в бассейне Охотского моря, наличие леса и возможность наладить судостроение. Жаль, что лагуна, служившая пристанищем для судов, была незначительна и удовлетворяла лишь мелкие мореходные суда, хотя во времена Камчатских экспедиций более и не требовалось. Наперед ни о чем не думали – и напрасно, поскольку эта беспечность в дальнейшем отразилась на судьбе Охотского порта.

За последние годы Охотск расширился и стал походить на большое приморское поселение; основными занятиями служилых были мореплавание, рыболовство и военная подготовка. Трудились и на судостроительных верфях, заготавливали лес. Суда стали регулярно ходить на Камчатку, перевозя людей и грузы для тамошних острогов.

Возле устья Охоты, рядом с верфью, людьми Беринга был построен поселок. Не скажешь, что добротно – так, на скорую руку. Ныне он за ненадобностью пустовал без догляда. В нем и расположился Афанасий Шестаков со своей экспедицией.

Комиссар Охотского острога Семен Лыткин встретил Афанасия со всей любезностью. Об их дрязгах с Павлуцким, как и о существовании самого драгунского капитана, комиссар еще не слыхал, за что и слава Богу. О прибытии экспедиции он был предупрежден письмом Сената, где казачий голова Афанасий Федотович Шестаков значился главой экспедиции. Семену Лыткину вменялось в обязанность передать предписанное документом имущество, корабли и людей, а все требования головы, касательные экспедиции, выполнять незамедлительно, что он исполнил с должным усердием.

Пока казаки чинили крыши изб, конопатили стены, затягивали рыбьим пузырем окна, казачий голова приводил свои мысли в порядок. Казалось, нервы Шестакова выдержали все неприятности, что свалились на него, и за дорожными хлопотами свойственное ему от природы железное спокойствие возвратилось. Интриги, что отравляли его существование на протяжении всего пути от Тобольска до Охотска, похоже, отступили; и его главный враг капитан Павлуцкий оставил его в покое. Теперь он среди друзей и соратников.

Через несколько дней после прибытия Афанасий Шестаков собрал тайный совет. На нем присутствовали самые верные ему люди: прежде всего сын Василий Афанасьевич и племянник Иван Григорьевич Шестаковы. Кроме них приглашен был и неоднократно доказавший свою верность казачьему голове матрос Леонид Петров.

– Так уж сложилось, дети мои, что быть вам офицерами под моим началом. Тебе, Иван, не привыкать: как-никак во дворянстве состоишь, а уж вам, хлопцы, придется постараться.

Более всех диву дался Ленька:

– Батюшка, помилуй! Да куда мне, матросу, в офицера? Никто признавать не будет, засмеют!

– Не бойся, Леня! Назначаю тебя главным квартирмейстером. Люба мне твоя верность! Сиди тут в Охотске и охраняй наше добро, а то растащат воровские людишки. А ежели велю, то враз шли вооружение да харчи или другое что, куда укажу! А еще к весне подготовишь снаряжение судовое и будешь коч да лодки ладить в устье Урака.

– Ну, то ладно, – Петров даже грудь расправил, – квартирмейстером можно! Только грамоту на то отпиши!

– Будет тебе на то грамота с подписью и печатью, – с улыбкой пообещал Афанасий.

Казачий голова долго молчал, уйдя в свои мысли, в то время как молодые Шестаковы с волнением ожидали своей участи, перебирая самые немыслимые варианты.

Но этого так и не произошло. Тайное совещание было неожиданно прервано. Раздавшийся крик дозорного и удар сигнального колокола возвестил о движении вдоль Охотской кошки неизвестных судов.

Скоро в подзорную трубу они стали различимы, и среди служилых и проводников Афанасий, к своему огромному удивлению и тревоге, различил штурмана Генса и подштурмана Федорова. Но сколько более ни вглядывался, капитана Павлуцкого среди них не было.

– Теперь уж не до совещания, – вздохнул Афанасий, – надо выяснить, с чем господа офицеры прибыли.

Начался отлив. На Ламском море они удивительно сильны. На сотни саженей вода уходит от привычной береговой линии. То прибывшим путникам большое подспорье: по мелководью напрямик они скоро достигли Охотска.

По прибытии, не дав штурманам даже переодеться с дороги, казаки сразу сопроводили их в избу казачьего головы.

Подавленный и усталый вид морских офицеров вернул Афанасию Шестакову спокойствие.

– С чем пожаловали в Охотск, господа?

– Ордером капитана Павлуцкого назначены командирами на суда Охотской флотилии, – по обязанности старшего не совсем уверенно доложил Якоб Генс.

Присутствующие в предвестии бури затаили дыхание. Федоров стоял, отрешенно уставившись в пол. Остальные взволнованно ждали команду, если не растерзать, то, по крайней мере, арестовать наглецов.

Афанасий Шестаков с трудом погасил вспыхнувшую ярость. Это удалось не сразу, и зловещая тишина повисла в воздухе.

Еле сдерживаясь, хриплым голосом Шестаков продолжал расспрашивать:

– Что же не видать среди вас Гвоздева?

– Заболел он дорогой, задержался. При нем оставили казаков и проводника, по излечении будет здесь, – заговорил Федоров, до этого казавшийся немым.

– А что же Павлуцкий? Все в Якутске прохлаждается? Неужто под смертный указ Его Императорского Величества за неподчинение и дела изменные угодить хочет?

Последняя фраза была произнесена с такой явной угрозой, что охотский комиссар Семен Лыткин подальше от греха незаметно выскользнул из избы.

Якоб Генс, ловкий плут и расчетливый негодяй, несмотря на личную обиду по отношению к капитану, отчаянным трусом не был.

– Капитан Павлуцкий, главный командир экспедиции, изволит отбыть с воинским отрядом по зимнику в Анадырский острог для усмирения тамошних инородцев, – доложил он вызывающе.

– А вас, значить, за ненадобностью ко мне отправил, да еще наглости набрался ордер отписать, – в тон ему отвечал Шестаков.

Неожиданно для себя он почувствовал некоторое успокоение и даже веселость. Происходящее стало казаться ему просто комичным.