Слуцкий подмечал именно то, чего не было прежде, и чего, быть может, не будет завтра. Он летописец. Он хочет оставить потомству свою летопись.
Он был занят чужими судьбами. Кочевавший из угла в угол, с квартиры на квартиру, он быстро вбирал в себя черты облика, судьбу, помыслы и поступки владельцев этих углов и квартир. Не только их. У него было множество знакомых среди ученых, юристов, литераторов, живописцев, газетчиков, актеров.
Вот и проросла судьба чужая
сквозь асфальт моей судьбы,
истребляя и уничтожая
себялюбие мое.
На такое наглядишься, такого наслушаешься, что себя забываешь. К этому надо добавить живой интерес к информации, поступающей по радио, от людей, из газет. Он наполнялся заботами мира и истреблял и уничтожал себялюбие — редкое у поэтов явление.
Он не только смотрел. Он видел. Из этого видения рождалось предвидение.
Все меньше решающихся на решение.
С принятием ответственности — беда.
Все чаще становится отложение
вопросов
на день, на год, навсегда.
Не надо устанавливать даты этого стихотворения. Оно написано только что.
Мы ходим в Лавку писателей на Кузнецком «пропивать получку». Это было действо, необходимое душе. Борис любил и ценил книги. Но строго отбирал их. С годами, беря в руки книгу, повторял четко, без элегических ноток:
— Эту я уже не успею прочитать.
— Почему?
— Знаю. Время поджимает.
Умолкал, перебирая книги, сортировал. Первого сорту мало, очень мало.
Однажды в Лавке писателей он пробрался сквозь толпу и, не поздоровавшись, спросил:
— Как Софья Григорьевна?
Он был знаком с моей матерью. Она тяжело болела. Борис попросил мою записную книжку, раскрыл ее и сделал запись: «Желаю Вам быстрого и окончательного выздоровления».
О смерти говорил мало, но сильно. Готовил себя к смерти с давних времен. Обращался к судьбе:
Отзови ты меня в сторонку,
дай прочесть мою похоронку.
Осколок в ключице. «Полтора на полтора». Кончилась война, а в организме человека, в его ключице война продолжается.
Продолжается война,
вроде ни к чему она,
но ее врачам не вынуть
и хирургам не извлечь.
С нею мне и жить и сгинуть,
без нее ни сесть, ни лечь.
Дичайшие головные боли. Терпел. Редко говорил о них. Молчал, сжав зубы.
В «Литературной Армении» (№ 5,1989) я прочитал цикл из четырех стихотворений Бориса Слуцкого и несколько раз проверял себя: он ли это? Он. Это ли он? Он.
Я услышал из его уст несвойственное ему — молитву:
Господи, больше не нужно.
Господи, хватит с меня.
Хлопотно и недужно
день изо дня.
Если Ты предупреждаешь —
я уже предупрежден.
Если Ты угрожаешь —
я испугался уже.
Господи, неужели
я лишь для страха рожден?
Холодно мне и суетно
на роковом рубеже.
Такого Бориса Слуцкого я не знал. Можно ли было ждать от него молитвы? Нет! Антирелигиозник 30-х годов, интеллектуал, физик и лирик без божества, политработник, юрист. Отсюда жанры: этюд, рапорт, инвектива, все что угодно, только не молитва. Исстрадался. Все перепробовал. Хотел спасти душу.
В его натуре, в посадке его головы, в жестах была отработанная годами собранность и естественность. Он интересовался не только собой, он не хотел быть нянькой своей души. Его интересовало все то, что было не им, что жило вне его, оттого его лирику можно назвать объективной. Эпическая лирика. Название условное, но оно должно подчеркнуть интерес к тому, что происходит в мире, в людях, в близком и далеком окружении.
Асеев, прерывая общий разговор:
— Забавно сказано у Слуцкого: «Сперва я был политруком, ну а потом я стал попом». Это не только о себе. Каждый из нас может к себе отнести эти слова.
Отталкиваясь от образа Сталина, он много думал о природе тирании. Он много думал о «хозяине». Можно было бы составить большую подборку стихов, которые сейчас получили название антисталинские и которые Слуцкий писал тогда, когда на эту тему вслух не говорили.
Смерть Сталина описана многими. Слуцкий сказал свое и по-своему: ночные улицы, где же на них скорбь? неожиданный ответ:
Москва была не грустная,
Москва была пустая.
Нельзя грустить без устали.
Все до смерти устали.
Наблюдение верное и не устаревшее. «Все до смерти устали».
В Центральном Доме актера в «Устной библиотеке поэта» я задумал вечер Семена Липкина, который в ту пору был известен как переводчик и никак не воспринимался как сильный оригинальный поэт.
Липкин читал лирику и поэмы. Вечер предварил вступительным словом Борис Слуцкий. Я ему много раз предлагал вечер в ЦДЛ. Он отказывался. А тут в качестве автора вступительного слова он сразу согласился. Речь краткая, лапидарная, точная по характеристике. Речь, давшая вечеру настрой. Это было устное эссе. Угловатое, точное, некомплиментарное.
Вечер удался на славу. На вечере присутствовала Анна Ахматова. Это придало вечеру значительность.
Меня подчас коробила и корежила его немузыкальность, его антимелодичность, его зависимость от шлака разговорной речи, от нежелания отбирать: «но этот повышенный сработал надлитературный процесс» или «двадцать три приблизительно через года — следующий век…» Ужасала меня рифмовка — далеко не всегда, но ужасала.
Он отбирал слова по-своему. И музыка у него своя. Это не мелодизм Чайковского и Рахманинова, а — допустим такое сравнение — колючая ирония Прокофьева и смятение чувств Шостаковича.
К Слуцкому надо привыкнуть. Из отобранного им отбирать свое. Впрочем, это применимо и к другим поэтам.
Он писал:
Нелюдские гласы басов,
теноров немужские напевы —
не люблю я таких голосов.
Девки лучше поют, чем девы.
Я люблю не пенье, а песню,
и не в опере, в зальную тьму —
в поле, в поезде, в дали вешней,
в роте и — себе самому.
Это сугубо слуцкое стихотворение: «Девки лучше поют, чем девы». «Я люблю не пенье, а песню». Что же, кантилена, бельканто, классический распев не для него. Это видно не только по декларациям — по стихам.
У него для каждого человека был заготовлен вопрос. Он следовал после «Здравствуй!»
— О чем шумят народные витии?
— Ну как романы и адюльтеры?
— Какие будут указания?
— Есть ли порох в пороховницах?
— Что сделано для славы и бесславия?
В молодые годы он принимал Хлебникова и Маяковского, не принимал Пастернака. Отдавал ему должное, но не бредил им, более того — зная тексты, не разделял нашего восторга. Не его поэт. Только и всего.
Мы говорили о так называемом чувстве нового у Слуцкого. Здесь важно одно уточнение, которое делает он сам:
