Наконец, однажды вечером, предупредив Мартена по телефону о своем визите, к нему явился издатель. Мартен заметил, что вид у него был нездоровый и что одежда висела на нем как на вешалке.

— Садитесь, пожалуйста… Вот уж не ожидал, что вы ко мне заглянете… А я, представьте себе, как раз собирался завтра утром зайти к вам по делу… Мне, видите ли, нужно было бы получить аванс.

— Придете — поговорим… Не знаю, что там творится на вашем счете, но думаю, что в моих силах будет кое-что для вас сделать.

— Я даже уверен в этом. Вчера вечером я встретился с одним издателем — его имя я предпочитаю не называть, — и он говорил со мной об Армандине, он видел ее на банкете клуба «Пух-перо». Он сказал, что после такого успеха вы, конечно, отвалили мне порядочный куш… Я не хотел выводить его из заблуждения, но мне, признаться, было немного стыдно за свой не слишком новый костюм…

— А вы можете мне и не называть его имени… Я и так его знаю, этого издателя… Он вам что-нибудь предложил?

— Да… Но, знаете, ничего определенного…

— Так вот что я вам скажу: остерегайтесь его! Эта фирма на краю банкротства. И он, как и многие другие издатели, тоже желает нажиться на жертвах, которые я приношу, создавая имя авторам… На обещания он скор, да проку от этого немного… И учтите: если вам нужны деньги уже сейчас, я вполне готов…

Издатель достал чековую книжку, но, когда Мартен заговорил об авансе в тридцать тысяч франков, даже взвыл в знак протеста. Тем не менее в последовавшей затем дискуссии он не оказал упорного сопротивления. Ему явно хотелось сделать Мартену приятное. Дело кончилось тем, что писатель положил в карман чек на пятнадцать тысяч франков. Это была сумма, на пять тысяч превышавшая ту, которую он надеялся получить.

— Я пришел, чтобы поговорить о вашем романе, — сказал издатель, после того как расчеты были закончены. — Я очень интересуюсь вашими персонажами, и особенно Армандиной. Это очаровательная женщина, и к ней я питаю живейшую симпатию. Вы были так любезны, предоставив ей свободу днем, чтобы я мог ее изучать, и я вам за это весьма признателен. Но, к несчастью, Армандина не оправдывает моих надежд: она не поддается этому изучению. Вы понимаете? Она держит меня на расстоянии, и мне так и не удается ее постичь.

— Не сердитесь на нее, — сказал Мартен. — У нее такие заботы…

— Вот как раз об этих заботах я и хотел поговорить. Если я правильно понял полупризнания Армандины, она чувствует себя связанной страстью, которой сама она не разделяет. Сдаваться своему зятю она не хочет, но не хочет и предавать его, выбрав другого.

— Она совестлива, и это делает ей честь, — заметил Мартен.

— Несомненно… хотя, как подумаешь, этот Субирон со своими притязаниями просто гнусен… и его следовало бы покарать…

Издатель замолк, видимо ожидая, что Мартен сам поведет его теперь по пути, очертания которого еще не были видны. Мартен не понял своего гостя, и тот заговорил вновь, на сей раз уже игривым тоном:

— Друг мой, вы помните тот день, когда вы впервые заговорили со мной о вашем романе? По поводу развязки у нас с вами произошла перепалка… Я, если мне не изменяет память, проявил в некотором роде непримиримость…

Ласково похлопав Мартена по плечу, издатель продолжил со смешком:

— О, я знаю, вы на меня тогда не рассердились… К тому же ведь этот запрет не следует принимать всерьез… Вы, само собой разумеется, вольны поступать как вам заблагорассудится, и если, скажем, у вас появится желание кого-то отправить на тот свет… Я вот, например, подумывал об Альфреде Субироне. Персонаж этот, в сущности, только мешает. И потом — зачем скрывать? — его исчезновение доставит мне столько же удовольствия, сколько и вам.

Мартен кивал головою в такт словам наседавшего на него издателя, а затем произнес меланхолическим тоном:

— Какая жалость! Почему вы пришли так поздно? Вчера вечером я закончил роман. Я был не в состоянии дольше затягивать сопротивление Армандины. Страсть начальника канцелярии наконец передалась и ей: она сдалась… Кстати, все это получилось прекрасно, очень волнующе… Она раздевается с необычайной простотой, и он… Впрочем, вы прочтете сами, не буду портить вам удовольствие.

Издатель остолбенел, лицо его сразу же осунулось и побледнело.

— А нельзя ли, — спросил он запинаясь, — дописать еще одну главу?

— Никак нельзя, — ответил Мартен.

Он подошел к столу, достал, выдвинув один из ящиков, рукопись и поднес ее к глазам издателя:

— Пожалуйста! Вот последняя глава. Видите, тут после слова «наслаждение» я написал: «Конец».

С фактами пришлось считаться. Проглотив эту пилюлю, издатель долгое время хранил молчание. Потом, после того как Мартен положил рукопись на место, сказал сухо, но без больших надежд на успех, скорее всего просто для очистки совести:

— Верните чек!

— Потребуйте от меня чего-нибудь выполнимого, и я охотно для вас это сделаю, — сказал Мартен. — А в общем, не надо падать духом, черт возьми! У вас все впереди… Я прощаюсь со своими героями, но их жизнь продолжается. У начальника канцелярии уже было один раз воспаление легких, рецидив не исключается… Армандине может надоесть… Тогда наступит ваш черед проявить настойчивость…

— Нет, нет, для меня эта история кончилась, — вздохнул издатель. — А вы уже нашли заглавие для романа?

— Нет еще.

— Если хотите сделать мне приятное, назовите его «Армандина».

— Обещаю.

Роман «Армандина» имел шумный успех. То обстоятельство, что во всей книге Мартена не нашлось ни одного покойника, взбудоражило критику и читательскую элиту. Не прошло и полугода, как в одной только Франции были распроданы круглым счетом семьсот пятьдесят тысяч экземпляров. У Мартена появилось несколько новеньких костюмов и пара туфель тюленьей кожи. А своему лучшему другу Матье Матье он подарил великолепную авторучку, которая позволила ему приняться наконец за великую эпопею, чтобы тем самым спасти поэзию.

Жил в Париже изобретатель по имени Мартен, а все считали, что он давно умер. На одной из маленьких парижских площадей ему был поставлен памятник. Он был изображен во весь рост, в бронзовом пальто, сделанном так искусно, что полы его как будто трепетали на ветру, совсем как в жизни. На пьедестале была выгравирована надпись в четыре строки: «Мартен, 1874–1924. Изобретатель пандемониума мирабиле».

По правде говоря, никто уже толком не знал, в чем заключалось изобретение пандемониума мирабиле, и сам Мартен начисто об этом забыл. Быть может, то была электрическая грелка, которая при желании превращалась в утюг или в вафельницу; или же наперсток, которым можно было полировать ногти во время шитья; или одно из тех механических новшеств, появление которых в корне перевернуло производство бритв и зажигалок. Мартен на своем веку изобрел столько разных вещей, что всевозможные моторы, батареи, катушки, пружины, рычаги и шестерни совсем перепутались в его голове и он перестал в них разбираться. Ему случалось заново изобретать механизмы, которые он уже подарил промышленности пятнадцать-двадцать лет тому назад.

Через несколько лет после своей предполагаемой смерти Мартен поселился поблизости от своего памятника. Он снимал чердачок, оборудованный под мастерскую, где жил совсем один со своими инструментами, окруженный замысловатым металлическим скарбом, загромождавшим все, вплоть до кровати. Детские игрушки, автомобили, поезда, вальсирующие куклы, скачущие звери соседствовали с механическими метлами, приборами для извлечения квадратного корня, автоматическими весами, огнетушителями, приборами для завивки волос и тысячью других изобретений, большая часть которых мирно покоилась, укрытая слоем пыли. Даже стены были густо увешаны диковинными предметами, среди которых выделялись паровые часы, заслужившие почетный диплом на Всемирной выставке 1900 года. Никакие посетители не нарушали его уединения, а консьержка закаялась подниматься к нему с тех пор, как механическая летучая мышь однажды встретила ее у входа и задела своим омерзительным крылом. Он работал целыми днями, не опасаясь, что ему могут помешать, и не переставал придумывать, чертить, пилить, фрезеровать, пригонять. Даже сон его был отягчен изобретениями; порой они так настойчиво заявляли о себе, что ему приходилось вставать С постели и работать при свете лампы.