— Беги к брату, — сказал он. — Это куда веселее, чем путаться под ногами у матери.
Фелисьен выпустил руку матери и с размаху дал Виктору пинка в зад. Тот не остался в долгу; чей-то берет покатился на середину мостовой. Матильда следила за результатами отцовского своеволия с деланным безразличием, не лишенным иронии. Сорбье рассмеялся и добродушно сказал:
— Забавные ребята. Не стоит им мешать. Пусть себе развлекаются, как знают.
Однако он понял, что без родительского надзора все же не обойтись.
— Не отходите далеко, чтобы я мог достать вас тростью, и играйте спокойно. Мы сегодня вышли пораньше, так что вы у меня хорошенько погуляете, а заодно узнаете всякие полезные вещи.
Семейство прошло около километра по бульварам и улицам. Отец указывал тростью на достопримечательности и давал многословные объяснения; его красноречие и хорошее настроение действовали супруге на нервы.
— Здесь полно исторических памятников. Вон там магазины Лувра… тут министерство финансов. А вот памятник Гамбетте… Запомните: это он спас нашу честь в семидесятом году.
Немного подальше Виктор заметил обнаженную женщину, стоящую на пьедестале, и показал на нее пальцем.
— А эта, папа? Она что? Тоже спасала честь?
Отец досадливо поморщился и ответил сердито:
— Это женщина… Что ты остановился как вкопанный?
И он ткнул Виктора кончиком трости. Он был шокирован, что его сын в таком юном возрасте интересуется голой женщиной. Но он тут же забыл об этом и, подтолкнув локтем жену, сказал тоном, в котором чуть проскальзывал игривый упрек:
— Эта женщина чертовски хорошо сложена. Видна рука настоящего художника. Взгляни-ка!
Матильда думала о своих далеко не безупречных формах, которые она с трудом втискивала в корсет, и на лице ее появилось страдальческое и укоризненное выражение. Сорбье подлил масла в огонь, сладострастно причмокнув языком.
— Чертовски хорошо сложена! Неужели ты станешь спорить? Лучшей фигуры и представить себе нельзя.
Матильда отвечала невнятным бормотанием, выражавшим не столько несогласие, сколько целомудренный протест. Сорбье возмутился, как будто его обвиняли во лжи. В неодобрительных замечаниях жены ему чудилось скрытое желание подорвать тот неоспоримый авторитет, который придавала ему трость дяди Эмиля. Схватив Матильду за руку, он стремительно подтащил ее к подножию статуи.
— Посмотри на линию бедра, посмотри на живот. Ну, как? Чуть выпуклый, вот таким и должен быть живот. А грудь? Что ты скажешь про грудь? Ты видела что-нибудь подобное?
У Матильды в глазах стояли слезы. Виктор и Фелисьен с большим интересом следили за отцовскими разглагольствованиями, а при упоминании округлостей, по которым он водил кончиком трости, братья толкали друг друга в бок, с трудом удерживаясь от смеха. Несколько раз Матильда тщетно пыталась отвлечь внимание мужа и даже выражала беспокойство, что дети так детально изучают эту академическую наготу. Сорбье, увлеченный игрой, не щадил ее, не пропускал ничего; обойдя статую сзади, он упоенно зарычал:
— И с этой стороны тоже! Ровно столько, сколько нужно для того, чтобы сесть, ничуть не больше!
Его трость очертила два полушария, словно выделяя объект его восхищения. Виктор и Фелисьен, красные как раки, давно уже делали неимоверные усилия, чтобы подавить душивший их смех. Но тут они не выдержали и разразились каким-то булькающим хохотом, который вырывался у них из носа и от которого судорожно вздрагивали их плечи. Испугавшись этого приступа веселости, который мог открыть глаза родителям на их порочные наклонности, они поспешили убежать. Только тогда отец решился покинуть статую. Матильда выслушала его до конца, даже не подумав повернуться к нему спиной. Она автоматически шла за ним, подавленная видом обнаженного тела, подробности которого ее удручали. Она ловила себя на том, что краснеет, стесняясь своего пышного бюста, мешавшего ей видеть кончики ботинок. Поддавшись приступу самоунижения, она решила, что она смешна, недостойна мужа, которого недооценивала. Сорбье представился ей в новом, сказочном свете; он сразу стал обольстительным, как демон, окруженный ореолом порока. Она почувствовала, как в ее душе растет преданная нежность, стремление к покорности и полному подчинению капризной воле своего супруга. Однако она постаралась ничем не выдать этот душевный переворот. Она гордо выступала с мрачным лицом, не нарушая благоразумного молчания и предоставив мужу отчитывать детей. Щеки ее покраснели от натуги, ибо она старалась не дышать и втягивала свой обширный живот, не замечая, что от этого еще сильнее выпячивается грудь. Впрочем, Сорбье не обращал на нее ни малейшего внимания. Разгоряченный страстными похвалами, которые он только что расточал каменной наготе, он повторял некоторые фразы, на его взгляд особенно удачные, и с удовольствием вспоминал отдельные детали статуи. Несколько раз Матильда слышала, как он произносил отрывистым голосом: «Бедро, плечо, живот, лодыжки». Ей на минуту показалось, что он сочиняет какой-то особенный рецепт мясного бульона, но после небольшого молчания он добавил, нервно расхохотавшись: «А груди! Черт возьми, что за груди!» Ясно было, что волнение Сорбье перестало быть чисто эстетическим. В глазах его появился особый блеск, в голосе зазвучали возбужденные нотки: эти признаки не могли не насторожить супругу. Не в силах дольше притворяться равнодушной, она сказала ему с горечью, хотя тихо и без всякой злобы:
— Не знаю, может быть, ты раньше притворялся, но ты никогда не позволял себе говорить со мной о таких гадостях. С тех пор как ты взял в руку тросточку дяди Эмиля, ты уж очень зазнался. Будь бедный дядя еще с нами, он бы тебе объяснил, в чем обязанности мужа и отца. Он сказал бы тебе, что нечестно и неразумно говорить жене про груди какой-то твари, пусть даже каменной. Ты должен бы знать, хотя бы на примере Корвизонов, что распутство мужа разрушает семью. И потом скажи, к чему это? Да, к чему мечтать о грудях чужой женщины? Вспомни, милый, наши вечера, хотя бы вчерашний вечер: тогда для тебя была только одна грудь на свете… вспомни, не забыл же ты, это невозможно.
Матильда тут же поняла свою ошибку. Охваченная чувством ревнивой нежности, она неосторожно привлекла внимание мужа к своему бюсту. Не довольствуясь тем, что он вкусил прелести разврата, Сорбье упивался своей жестокостью и равнодушием. Он смерил Матильду сострадательно-ироническим взглядом и кончиком трости очертил в воздухе нечто вроде опухоли оскорбительных размеров. Он покачал головой, как бы говоря: «Да нет, дорогая моя, где уж тебе… Посмотри на себя, сравни…»
Это было так ясно без слов, что щеки Матильды побагровели от обиды. Она решила отплатить той же монетой.
— В конце концов, мне наплевать. Говорю я это больше ради детей и ради тебя самого, потому что ты, может быть, не отдаешь себе отчета, как ты смешон; ты не первой свежести, и красавцем тебя не назовешь. Мне это еще вчера утром говорила консьержка, когда я возвращалась из аптеки с бандажом для твоих вен.
— Ну, конечно! Эта гнусная старуха дважды пыталась меня поцеловать на лестнице. Но я ей сказал: уж если мне вздумается изменять жене, в Париже, слава богу, нет недостатка в красивых девках. При некотором опыте, — Сорбье многозначительно усмехнулся, — за выбором дело не станет.
В эту минуту мимо них проходила красивая женщина, и Сорбье встретился с ней глазами. Неожиданно для самого себя он с галантной улыбкой приподнял шляпу. Изумленная молодая женщина наклонила голову и даже чуть-чуть улыбнулась. У Матильды помутилось в голове. Ее рука вцепилась в плечо Сорбье.
— Эта женщина… Кто эта женщина? Я никогда ее не видела у нас, и вообще нигде не видела. Я хочу знать, где ты с ней познакомился.
Сорбье ответил не сразу; похоже было, что он силится придумать отговорку. Матильда настаивала, не помня себя от злости.
— Не знаю, — промямлил он смущенно. — Я был с ней знаком… когда-то. Точно не помню.
Воспользовавшись выражением панического ужаса на лице Матильды, он отошел от нее, чтобы прогнать Фелисьена с клумбы. Семейство покинуло Тюильрийский сад и направилось к бульварам по улице Руаяль.
