Однако по-настоящему трудное сражение только должно было начаться, и развернуться ему предстояло скорее в политической, чем в военной плоскости. До тех пор пока генералы, стоявшие во главе союзных войск, не допустили бы крупной ошибки, велика была вероятность того, что численный перевес и лучшая подготовка войск коалиции принесли бы ей победу и привели бы к капитуляции Парижа 30 марта. Однако французская столица была важна скорее в политическом, чем в военном отношении. Многое зависело от того, смогут ли союзники обратить падение Парижа к своей политической выгоде. Разумеется, лидеры коалиции в целом и Александр I в частности прекрасно об этом знали. Шварценберг издал прокламацию, в которой подчеркивалось, что коалиция сражается с Наполеоном, а не с Францией, и стремится к всеобщему миру и благоденствию. По мере приближения российской армии к Парижу Александр I издавал приказы для своих генералов и обращал призывы к союзникам о поддержании строжайшей дисциплины и хорошем обращении с гражданским населением, подчеркивая большую значимость французского общественного мнения. Человеком, которого Александр I отправил в Париж для принятия капитуляции, был полковник М.Ф. Орлов тот самый молодой офицер разведки, который сопровождал А.Д. Балашова во время его визита в ставку Наполеона в Вильно в июне 1812 г. Первые слова, сказанные Орловым маршалу Мармону, были следующими: «Его Величество желает сохранить Париж для Франции и ради всего мира». Войскам коалиции предстояло квартировать в парижских казармах, а не в частных домах, а национальная гвардия должна была быть сохранена с целью поддержания спокойствия и порядка на улицах. В течение нескольких последующих дней Александр I предстал в глазах парижан воплощением обаяния, такта и лести. И он блестяще справился с этой ролью[881].
На следующий день, в воскресенье, 31 марта 1814 г. войска коалиции вошли в Париж. Ярко светило солнце, и Париж радовался свежему весеннему утру. Александр I вышел из своей ставки в восемь часов, одетый в повседневный кавалергардский мундир. Сидя верхом на своем сером Марсе, подаренном ему А. Коленкуром, когда последний был французским послом в Петербурге, он уехал вместе со своей свитой, чтобы присоединится к Фридриху-Вильгельму и Шварценбергу. Под залпы салюта и громогласные приветствия собственных войск лидеры коалиции пересекли Монмартр и въехали в центр города. Их эскорт составляли лейб-казаки, одетые в алые мундиры и темно-синие панталоны, — те самые войска, которые охраняли Александра на протяжении последних двух лет войны. На Елисейских полях монархи и Шварценберг остановились и стали наблюдать за своими войсками, проходившими мимо них. В параде приняли участие прусские гвардейцы, дивизия австрийских гренадеров и даже полк гвардии из Бадена. Однако по всеобщему признанию среди всех европейских войск лучше всех выглядели русские, и именно они правили бал[882].
Как для лейб-гвардии, так и прежде всего для Александра I это был момент, когда чувство гордости и личного удовлетворения достигло своей высшей точки, однако здесь имелся и политический аспект. Для толпы парижан вид многих тысяч превосходных солдат, одетых в великолепные мундиры и марширующих по улицам города в идеальном строю, словно это происходило в мирное время, служил напоминанием о мощи коалиции и свидетельствовал о лживости заявлений Наполеона, будто захватчики находились на грани истощения. Однако если союзники и преподали политический урок, они также его и получили. Входившие в коалицию монархи ранее были очевидцами того, что французский народ на захваченных союзными войсками территориях не отличался особенно восторженным отношением к Бурбонам. Нельзя было и представить, что все будет иначе в Париже, где проживало так много вершителей революции и сам Наполеон. В действительности, однако, когда монархи въехали в центральную часть Парижа, их встретили многочисленные толпы народа, которые громкими криками выражали свою поддержку делу коалиции и монархии: повсюду виднелись белые кокарды и развевались белые флаги Бурбонов. Два дня спустя Александру в разговоре с роялистски настроенным государственным деятелем пришлось признать, что общественная поддержка в пользу реставрации была гораздо сильнее, чем он мог себе вообразить. После парада монархи и Шварценберг направились к особняку Талейрана, располагавшемуся неподалеку на улице Сен-Флорентин, где Александру I предстояло провести в Париже несколько решающих дней. На страже у особняка Талейрана в ту ночь стояли солдаты первой Его Императорского Величества роты первого батальона лейб-гвардии Преображенского полка. Это был тот самый батальон, который охранял особу императора в Тильзите семью годами ранее[883].
Пока коалиционные войска входили в Париж утром 31 марта, К.В. Нессельроде уже был на пути на улицу Сен-Флорентин. За день до этого к М.Ф. Орлову, находившемуся в усадьбе Мармона для согласования условий капитуляции города, подошел Талейран с просьбой «передать глубочайшее почтение князя Беневентского [т. е. Талейрана] Его Величеству Императору Российскому». Орлов был умным и хорошо информированным офицером разведки и не сомневался в том, что именно имел в виду Талейран. «Князь, — ответил я мягко, — можете быть уверены, что я передам это открытое предложение на усмотрение Его Величества». Молодой офицер вспоминал, что «по лицу князя быстро пробежала легкая, едва заметная улыбка». Теперь же, 31 марта, Нессельроде направлялся к Талейрану для того, чтобы заручиться его поддержкой в деле свержения Наполеона и замены его правления устойчивым режимом -легитимным в глазах французов и стремящимся к мирному урегулированию. Александр I дал ясно понять ведущим французским государственным деятелям, с которыми он встречался вечером того же дня, что именно это было его основным приоритетом. Хотя он обрисовал им ряд возможных сценариев будущего политического развития Франции, он подчеркивал, что выбирать между ними предстояло самим французам[884].
В глазах российского императора Талейран являлся идеальным союзником, и не только в силу его политических дарований и связей. Как и Александр, он не был особенным сторонником Бурбонов. Даже 30 марта он вовсе не ратовал за их реставрацию. Он был убежден в том, что если монархии и суждено вернуться на политическую арену, она должна была быть ограничена конституцией и готова принять многие изменения, произошедшие в стране с 1789 г. В глубине души он, возможно, предпочел бы стать регентом малолетнего сына Наполеона, сосредоточив власть в собственных руках. Того же мнения придерживался и Александр I. Однако пока Наполеон был жив, свободен и полон амбициозных замыслов, подобное регентство было сопряжено с очевидными опасностями. На совещании, прошедшем при участии лидеров коалиции и французских политиков в гостиной Талейрана в ночь на 31 марта, ключевым моментом стала работа над текстом воззвания коалиции к французскому народу. Никто не сомневался в том, что возможность переговоров с Наполеоном исключалась. Когда речь зашла о пункте, согласно которому члены семьи Бонапартов также отстранялись от участия в переговорах, Александр «бросил взгляд на князя Шварценберга, который подтвердил свое согласие кивком головы, равно как и король Пруссии». Даже после этого Александр I не принял окончательного решения. Еще 5 апреля Коленкур полагал, что Александр все еще не отказался от идеи регентства, а Талейран и его сторонники этого сильно опасались. Однако к тому времени Александру было бы очень трудно изменить ход событий и повернуться спиной к тем французам, которые приняли на себя обязательства по реставрации Бурбонов с одобрения российского императора и под его покровительством[885].
Следуя сценарию, который Александр I наметил еще в феврале, декларация коалиции призывала к созыву сената, избранию временного правительства и выработке новой конституции. По указанию Талейрана «охвостье» сената согласилось на эти условия 1 апреля, избрав Талейрана и четырех его помощников в качестве министров. На следующий день сенат низложил Наполеона и семью Бонапартов и освободил всех французских солдат от присяги на верность. Теперь, когда в Париже явно наметилось движение в сторону реставрации монархии, главным вопросом становилась позиция армии. Если бы армия Наполеона в Фонтенбло вновь его поддержала, велика была вероятность того, что союзники окажутся в эпицентре гражданской войны во Франции. Их страшила не только потеря времени и сопряженные с войной расходы: было очевидно, что в этом случае сильно пострадает легитимность любого режима, поддерживаемого союзниками во Франции. Помимо сомнений Александра I относительно Бурбонов, этот фактор также должен был оказать влияние на ход его мыслей по поводу возможного регентства малолетнего сына Наполеона. Лишь дезертирство из наполеоновской армии корпуса маршала Мармона 5 апреля положило конец сомнениям Александра и окончательно решило вопрос о реставрации монархии[886].
