Ему хотелось выть.

«Дать ему денег? Сколько?.. Но возьмет ли?»

Вечером, проводив товарища Гечева, он покрутился у колодца, чтобы еще раз взглянуть на проклятые пуговицы, и пошел на веранду, где Сашко молча вытирал кровь с губ, а дядя Ламбо говорил что-то двум другим, которые мрачно сидели на стульях и слушали его. Рубашка у Ванки была разорвана.

— Даже если это двадцать пятый год, — сказал он им тогда, — может, его жена вышла замуж за другого, и давно, а дети вообще ничего не знают, зачем же нам вносить разлад в чужую жизнь…

Никто ему не ответил, только лампочка горела в темноте, освещая оранжевый круг тента.

Тогда Крумов окончательно потерял терпение.

— Этот участок мой! — он ударил кулаком по столу. — И все что здесь — мое. Нечего больше спорить, я буду делать на участке то, что считаю нужным. И больше никого это не касается. Ясно?.. Вы лишь работники здесь, на моей даче, и вы будете делать то, что я скажу! Ясно?..

— Все стало вашим, — сказал ему Сашко. — И восход солнца, и закат, и воздух стал вашим… разделили Болгарию на участки, и она стала вашей… Но тот, внизу, не твой, ясно тебе?.. И пуговицы не твои. Смерть не купишь, Крумов, она не твоя, ее ты купить не можешь.

— Сашко, — прервал его дядя Ламбо, — почему бы тебе не помолчать, парень? Ты что, хочешь, чтобы опять началась драка? Вытри-ка губы!..

— И его имя не твое, и память его не твоя, — продолжал Сашко. — Тебе не хватит денег, чтобы их купить… Это не купишь, Крумов, на деньги, это не продается. Ваши деньги не все могут.

Он приложил платок к рассеченной губе, и кровь алым пятном выступила на белой ткани…

Это произошло вечером, и теперь Крумов знал, что Сашко не возьмет денег.

— Не возьмет! — простонал он. — Сколько ему предложить?.. Тысячу?..

Он сказал «тысячу», и у него заболело сердце; он представил себе тугие, зеленые пачки десяток, сложенные аккуратными штабельками… Он принялся ходить по комнате, постукивая кулаком о кулак…

«Но почему я должен ему давать? — думал он с яростью и отчаянием. — Почему? Что это за люди? Кому они нужны?.. Идеалист! Мертвец есть мертвец, никто не знает его, никто его не ждет, все уже давно примирились с тем, что его нет. Зачем снова бередить раны? И зачем ему все это, что он получит?.. О людях, видите ли, думает, о его матери, о его детях… А я что, не человек разве, мало ли я мучился, разве легко нынче дачу построить?.. У меня, что ли, нет матери и детей?..»

Он вспомнил на мгновение свою мать, какой он ее видел в последний раз, когда был в деревне: маленькая, сгорбленная, одряхлевшая, она стоит среди высоченных стеблей кукурузы и метелок сорго и смотрит на него посветлевшими глазами; она тогда срезала метелки… давно он не заезжал к ней… все из-за этой дачи…

«И зачем только такие родятся на белый свет? — спрашивал себя Крумов. — Кому они нужны? Жизнь уже другая, ей не нужны они, их сомнения, фантасмагории; жить следует реальностью, в жизни нужны деловые люди, строители, а этот ничего не сделает за всю жизнь, простого дома не построит, только другим будет мешать своей болтовней, не даст им жить спокойно…»

Над дачной зоной царила ночь, появилась летучая мышь и пропала среди деревьев, в воздухе остался лишь шелест ее легких крыльев, а после и он смолк; и опять наступила глубокая тишина, плотная, непроницаемая.

«И зачем они только родятся? — спрашивал Крумов. — Кому они нужны?»

Он обращался не к богу, в бога он не верил, а к той высшей неведомой силе, которая правила всем на земле; и он спрашивал ее, искренне убежденный в своей правоте, почему она так расточительна, почему создает таких людей. И без того на земле мало места, почему же она их создает, когда они лишние и только мешают другим.

«Мы были не такие, — думал он. — Мы по-другому были молодыми, мы старались… мы хотели что-то сделать, а эти только разрушают, только уничтожают…»

Ему хотелось кричать, вопить, выть от безысходности, от такой несправедливости, у него горела голова, и он метался по комнате…

Ночь проходила, ночь скользила мимо Крумова, а он все еще ходил по комнате, и думал, и искал выход; ведь должен же быть выход, не может его не быть…

Было два часа ночи, когда Крумов высыпал лук из кожаной хозяйственной сумки, провел рукой — не осталась ли какая луковица на дне, хорошенько вытряс сумку и поискал глазами фонарик. Тот оказался на полке, где лежал всегда — у Крумова был порядок. Он взял фонарь, сунул его в карман и вышел из комнаты.

Его тень пересекла веранду и погрузилась в темноту.

Дойдя до груш, Крумов посветил себе фонариком. Лестница все еще стояла в незаконченном колодце, ее так и не вынимали. Он погасил фонарик, огляделся по сторонам, внимательно прислушался к темноте — только кузнечик сипло стрекотал в траве; дача молчала, никого не было видно. Крумов нащупал рукой лестницу, оглянулся еще раз и спустился в колодец.

Через пятнадцать минут он выбрался, огляделся и неслышными шагами направился к железной калитке, к дороге. Калитка издала легкий скрип. Крумов закрыл ее за собой, и темнота поглотила его; он скрылся в направлении леса, который возвышался молчаливой стеной.

Вернувшись из леса, Крумов незаметно прошмыгнул через веранду в комнату. Сел на кровать и задумался.

«Скажем, что он был пьян. Как Пежо, как в той шутке, которую они тогда отмочили. Он выпил и сам не знает, что говорит. Какие у него доказательства? Ни пуговиц, ни кольца — ничего нет… Пускай ищут, если им делать нечего… Лес большой…»

Хозяин дачи встал и зашагал по комнате.

«Лес большой… — думал он. — Лес большой… они ничего не найдут…»

Он опять пересыпал лук в кожаную сумку, затянул ее покрепче и запихнул в угол.

«Так, — сказал он самому себе, — с этим покончено… Пусть теперь попробуют доказать…»

Не смогут, в колодце уже ничего нет, никаких следов. Крумов все выгреб и унес в сумке; мы весь вечер пили, скажет хозяин участка, это водка во всем виновата, чего только мы не говорили, может, из-за этих разговоров ему что-то и взбрело в голову, мы ведь и подобные истории поминали… Беда с этой водкой, потом ничего не помнишь…

Он ходил по комнате размеренными шагами и думал, думал; его мысль сновала туда-сюда, он мысленно проверял сделанное, взвешивал все еще и еще раз… Крумов обдумывал, сопоставлял, прикидывал; если его расчеты не оправдаются, он пропал; сейчас нужно думать, сейчас… Завтра будет поздно…

Крумов думал, и чем больше он думал, тем сильнее им овладевало отчаяние.

«Нет, нет, так ничего не получится. Если он скажет, достаточно немного копнуть вбок… если внизу есть еще другие, это конец».

Крумов почувствовал, как у него опять запылала голова, заныло сердце; он сжал кулаки и стал бить одним по другому. Что же делать, что делать, что?..

«Он должен молчать! — кричало все в нем. — Он должен молчать, почему он не молчит? Господи, почему он не молчит? Зачем он меня мучает? Зачем этот мальчишка портит мне жизнь?.. Зачем ты только таких создаешь, господи? Зачем? Кому такие нужны? Почему они мешают людям жить?..»

Крумов ходил по комнате, голова у него горела, он ходил и думал; потом опять взял с полки фонарик, проверил карманы и вышел.

Ночь подходила к концу, но было еще темно: стояла непроглядная тьма, и деревья сливались в молчаливую черную стену. Крумов мелькнул у веранды и исчез; у колодца чуть слышно скрипнула лебедка — Крумов размазывал трос… Скрип повторился, потом все стихло, все замерло, только кузнечик хрипло пел в траве…

Крумов возвратился к себе в комнату, подошел к окну и вслушался в ночь. Кругом тихо-тихо, лишь осипший кузнечик громко кричал у колодца, словно хотел что-то сказать, сообщить, разбудить кого-то…

Ранним утром дрожащий свет стал опускаться на вековой лес, на красные крыши дачной зоны, разбросанные между деревьев, на дачу Крумова, поблескивающую штукатуркой, на веранду с оранжевым тентом и на террасы с клубникой, на пчел, которые вились над персиковыми деревцами. В широких ветвях деревьев царило спокойствие, и если листья начинали шелестеть, то причиной тому были птицы, которые перепархивали с ветки на ветку, а не ветер. В августе в здешних местах редко дул ветер, было тихо, и в утреннем небе светило высокое солнце.