Вскоре после их ухода закончили игру картежники.

Лазаров встал, потянулся и, поглядев на часы, сказал, что пора спать.

— Совсем не сплю в полнолуние, — сказала Михайлова, глаза ее блестели при свете луны. — Не понимаю почему, но иной раз до самого утра не смыкаю глаз.

— Я тебе объясню, — сказал Лазаров. — Все очень просто… Зависит от приливов и отливов… Поскольку человек на восемьдесят процентов состоит из воды, в нем тоже, как в море, свои приливы и отливы… А из-за чего они бывают — тоже известно…

Михайлова расхохоталась, потому что не сумела проникнуть в глубины этого объяснения.

— Покойной ночи! — попрощались Пенчевы и ушли, уводя с собой своего знакомого.

Проходя мимо Свояка, Клетчатый пиджак наклонился и сказал:

— Не волнуйся, очухается!.. Все, как на собаке, заживет.

— А-а, он в полном порядке! — отозвался Свояк.

Остальные не поняли, о чем они.

Наступило утро. Выпала крупная осенняя роса, и перья у голубей, обитавших на крыше у Лазарова, были влажные. Чтобы подсушиться, голуби опустились к Йонковым на пригреваемую солнцем террасу. Для верности они взмахивали крыльями, и белые стены дачи отзывались эхом на хлопанье их крыльев.

Свояченица услыхала и проснулась.

Она лежала на диване в гостиной одетая, укрывшись лишь своей вязанкой. Так и провела всю ночь.

Надев кофту в рукава, она вышла на крыльцо. Голуби с фьюфыоканьем кинулись с террасы прочь, пролетели над пожелтевшими кронами орешника. Большая груша сорвалась с прогнувшейся ветки, прошуршала в листве и шлепнулась на помятую траву. Свояченица взглянула вверх и увидела на ветках дерева темную белочку, сидевшую с виноватым видом — не сумела удержать в лапках мокрый, тяжелый плод…

Свояченица спустилась по ступенькам. Столы стояли неубранные после гостей, скатерти скомканы, стаканы опрокинуты, в корзинках — зачерствевший хлеб. Весь этот беспорядок ожидал ее — предстояло все убрать, вымыть, подмести, расставить по местам, ведь она одна осталась здесь, остальные отправились в город искать следы исчезнувших новобрачных…

Она улыбнулась. В отличие от сестры она не могла сердиться на Фео. «Подумаешь, велика беда! Рано или поздно, все равно бы женился, почему ж не взять за себя девушку, которая ему по сердцу, которую он сам выбрал, с которой ему хорошо? Неужели нам, старикам, устраивать жизнь молодым, как будто мы свою устроили так, что лучше некуда!..»

Эта мысль пришла ей в голову еще тогда, в спальне, когда она увидела, как они держатся за руки, точно маленькие ребятишки, а сестра лежала с мокрым платком на лбу и надрывно выла в надежде их разжалобить. Ей хотелось вступиться за племянника, но она не решилась, боясь услышать самое страшное, что может услышать бездетная женщина: «Заведи своих, тогда и говори!..» До сих пор она таких слов не слышала, но под горячую руку сестра не удержится, выпалит, характер у нее известный, выпалит прямо в лицо, а ей казалось, что она не вынесет этих слов, что ее одинокое женское сердце разорвется.

Она немного поплакала, пока на сердце не стало чуть легче, умылась у колонки и принялась за уборку. А вскоре целиком погрузилась в это занятие, дело спорилось, возобновление порядка на дворе успокаивающе действовало на душу. И она представила себе, как за воротами тормозят машина за машиной, по-свадебному разукрашенные, как опять вваливается веселая толпа гостей, они размахивают полотенцами и фартуками, из бутылей хлещет вино, играет музыка, и вся дачная зона вновь оживает, дышит, звенит возбужденными голосами…

Она прислушалась. И ей почудилось, что она слышит человеческий голос.

Он был где-то близко, за изгородью. Она раздвинула ветки и в образовавшуюся щель увидела, что по ту сторону Первой улицы, вдоль оград ползет обессиленный человек, одна рука у него беспомощно болтается, на лице — запекшаяся кровь. Из потрескавшихся губ вырывались слабые стоны.

Она узнала Ивана Первазова.

Сады, полные цветов и почерневшей черепицы. Виноградные лозы, обнимающие навесы, их листья, заглядывающие в окна. Трещины, ползущие по стенам, до самых цементных ступенек, до протертого половика, под которым прячут ключи. Покосившиеся заборы из старых прогнивших досок, едва видные за стволами стройных яблоневых деревьев. На окнах — цветы в банках из-под консервов — сады Семирамиды. Поющие звуки дождя, падающего в тазы и ведра, когда протекает крыша. Не раз побеленные, крашенные и латанные стены с яркими ковриками на них и скрипучая дверь — зеленая снаружи и белая изнутри. И дощатый пол лимонно-желтого цвета, и щетки, которыми трут пол, тоже желтые. И старомодная кровать, на спинках которой спят лебеди в озерной, вишневого цвета воде. Лампада в углу, вся в пыли, и пламя рождественской свечки, и маленькая икона с алой кровью на светлом терновом венке. Нож с деревянной ручкой, пара ложек и хлеб на столе под черешней, который отец твой когда-то сработал сверкающей и поющей ручной пилой и теслом, впивающимся в древесину как жало. И кусты во дворе, и деревья, и ветхий сарай, и голуби, красным оком косящиеся на нас, и фонари из арбузных корок с треугольным оконцем; из ветоши мяч и колонка с цементным стоком и ледяной водой, которая зимой по ночам замерзает и оттаивает на рассвете. Куры, расхаживающие по двору, оставляя следы на снегу, изящные, словно здесь ангел ступал. На дороге — большие колеса телег; граммофон, доигравшийся до хрипоты; железнодорожник в фуражке и с сумкой, спешащий к своим поездам; и дурачок вашего квартала, разглядывающий сумку. И двое цыган, несущих яркий бархат в мешке к братьям, шьющим домашние туфли. И тетя Миче — с петухом на руках — в поисках человека, который взялся бы его зарезать. И звон колокола церквушки — над деревьями и домами, над садами и дворами с их курами и виноградными лозами, с их щелями в дощатых заборах, через которые лазают дети. И свадьбы — со стульями и столами, собранными у родных и соседей, с ложками и тарелками, взятыми там же; во дворе смех и веселье — свадьба; и опять падает снег на этот двор и на эти дома, и все кругом одето в белые шапки — дерево, ветка, сарай, перевернутое корыто и воробей, замерзший во сне прошлой ночью. И вновь падает снег на это родное жилище, оплетенное лозами и паутиной.

В полумраке Таня внезапно почувствовала, что она наступила на что-то и это что-то зашевелилось, но не издало ни звука. В ужасе она отдернула ногу и в следующий момент заметила подпрыгивающие силуэты, которые пересекали коридор и исчезали за открытой дверью, где-то в глубине дома.

— Что это? — прошептала она.

— Кролики, — сказал Сашко.

— Как кролики?.. Куда они бегут? — Таня с испугу ничего не могла понять.

— К ванной, напиться воды. Сейчас, наверно, три часа.

Таня посмотрела на светящиеся стрелки своих часов — было пять минут четвертого.

— В это время они пьют, — сказал Сашко. — А потом возвращаются обратно в комнату.

— Но почему кролики? Почему их так много? — шептала Таня.

— Потому что за них платят поштучно, — сказал Сашко. — Ты почему говоришь шепотом?

Играл граммофон, его хриплая мелодия доносилась с другого конца коридора; вероятно, граммофон был очень старый, а иголка затупилась, да и пластинка, видно, куплена не вчера; однако Таня продолжала шептать, хотя в этом не было необходимости.

Дом тоже был старый, трехэтажный, огромный и мрачный, с длинными темными коридорами, окна — в железных проржавевших рамах, на которых еще кое-где держались синие и зеленые цветные стекла, побитые и грязные; это был один из тех грустных и неприглядных городских домов, что были построены сорок лет назад, с многочисленными нелепыми помещениями, с зимним садом, железными ваннами на ножках и кафельными печками в комнатах.

— Где платят? — Таня попыталась говорить нормально, но опять перешла на шепот. — Как поштучно?