В комнату вошел невысокий густобровый человек в халате. Похоже, врач. Присел на стоявший у кровати белый стульчик и широко, как мне показалось, неуместно широко улыбнулся. Явно хотел меня подбодрить, причем самым банальным образом.

— Что это я тут делаю? — спросил я.

— Небольшая авария, профессор. На вас налетел троллейбус. Тройка. Ну и крепкая ж у вас голова, честное слово. Троллейбус до сих пор не вышел на линию — прохожих боится.

Я тут же вспомнил — желтый свет, потом зеленый. Троллейбуса я, конечно, не видел.

— Сегодня?

— Нет, четыре дня назад.

Значит, целых четыре дня я провел в коматозном состоянии. Только тут я понял, почему вырвался из мрака, как из бездны. Позже я узнал, что мне была сделана трепанация черепа, причем очень сложная и тяжелая. И чрезвычайно удачная. Но тогда я спросил только:

— Где жена?

— Ушла час назад… Все это время она просидела возле вас, ни на шаг не отходила.

— Совсем измучилась, — еле слышно прошептала сестра.

Но я услышал — несмотря на плотно забинтованные уши. Сердце сжала тупая боль, ничуть не похожая на ту, что беспокоила мою разбитую голову.

— Очень прошу вас ее позвать… И поскорей, если можно.

— Да, конечно, — кивнул врач.

Обернувшись к сестре, он произнес несколько слов, которых я не расслышал. Потом снова взглянул на меня.

— Думаю, что главная опасность миновала! — сказал он, на этот раз вполне серьезно. — Но, сами понимаете, необходимо быть очень осторожным. Не двигайтесь, не волнуйтесь, ни о чем не тревожьтесь, забудьте об этом несчастном случае. И вы уйдете отсюда возрожденным.

— Понимаю, — сказал я. — Но когда приедет жена?

— Не беспокойтесь, через полчаса будет здесь. Только бы удалось ее разбудить. За эти четыре дня она не спала и четырех часов. Где у вас стоит телефон?

— У меня в кабинете.

— Да, не очень удобно, она может и не услышать звонка. До чего же все-таки сильная женщина ваша жена, позавидуешь.

— Знаю, знаю… Не охнула, слезинки не проронила.

— Ну, насчет слез вы не совсем правы, — врач улыбнулся. — Но не думайте о ней, думайте о себе.

Однако я уже почти его не слышал. Меня вдруг охватила приятная расслабленность, жесткая больничная койка словно бы превратилась в лодку, плавно скользящую по глади озера. Счастливый, лежал я на ее дне и смотрел, как по синему небу плывут легкие облака. Погруженный в себя, в это неведомое прежде чувство, я незаметно заснул. А когда наконец открыл глаза, увидел ее рядом с собой, на том же самом стуле, где раньше сидел врач. Ее облик, такой знакомый и близкий, поразил меня.

— Это ты? — еле слышно проговорил я.

Она ответила бледной улыбкой, в которой чувствовалось огромное облегчение, готовое в любой момент превратиться в слезы.

— Как это странно, что я жив. И знаешь, только теперь я понял, что все это время думал о тебе.

— Но ты же был в беспамятстве.

Однако глаза выдавали ее. Она была все та же и все-таки совсем, совсем другая.

— Выдуманное слово, — ответил я.

— Какое?

— Беспамятство. Небытие. Где-то же я был все-таки, хоть и не помню где…

— Кажется, я тебя понимаю, — ответила она тихо. — Но как грустно, что тебя не понимают другие.

Я вдруг почувствовал странную слабость, показалось, что сейчас я вновь потеряю сознание. Но страха не было. Небытия не существует, все есть бытие. Наверное, я закрыл глаза — сейчас уже не помню — и попытался вновь заглянуть в тот странный мир, который таится глубоко в нас. И который мы так мало знаем. Нет, никогда мне больше не понять, что я там пережил. Но несомненно что-то огромное и сильное.

Через две недели она приехала за мной на машине. Я дожидался ее в фойе нарядный, подтянутый. Даже надел тот глупый синий в белый горошек галстук, который она когда-то привезла мне из Италии. Странно, но я чувствовал себя ребенком. Вот сейчас она погладит меня по головке, возьмет за руку и отведет в какую-нибудь кондитерскую угостить пирожным. Знаете, в какую кондитерскую? Ту самую, что на углу улицы Экзарха Иосифа, напротив Старых бань. В ней еще продавали такие прекрасные, такие свежие пирожные. И бани, и кондитерская давно снесены, от них не осталось и следа. И все же они существуют во мне, а это значит, что они существуют на самом деле.

— Пойдем, — сказала она.

И мы пошли — женщина и мальчик в матроске с голубой ленточкой, щекочущей его щеки. Но увидев машину, я опомнился. Счастливое мгновение улетело навсегда. Она заботливо усадила меня рядом с собой, бросила на заднее сиденье мой скудный багаж. Впрочем, какой багаж — несколько детективных романов да две-три коробки шоколадных конфет, принесенных сослуживцами.

— Дома тебя ждет большая почта, — сказала она, когда машина покатила по выщербленному асфальту. — Я нарочно ничего не приносила, тебе нужен был отдых.

— И только?

— Ну, не только, — она еле заметно покраснела. — Пришел сигнал твоей новой книги. Хотела сделать тебе сюрприз, да уж ладно… У меня и подарка-то нет.

Моя книга об энзимах. Сейчас мне это было совершенно безразлично. Хотя в ней необыкновенная жизнь кое-где соприкасалась с обыкновеннейшей химией.

— Ты не рад? — спросила она, не отрывая взгляда от дороги.

— Ни капельки, — неохотно ответил я. — И хочу тебе сказать, пока не поздно. Отныне я никакой не профессор. Я снова становлюсь самым обычным учеником. Пока не научусь понимать это. Если вообще пойму когда-нибудь.

И тогда случилось то, что мне и во сне не могло присниться. Она вдруг отпустила руль, схватила мою руку и поцеловала ее. Я ясно видел, как правое колесо рванулось к высокому гранитному бордюру. Но даже не вздрогнул. Ударом больше, ударом меньше — кто из нас знает, что ему нужно в этом мире? Но в последний момент она ловко повернула руль и погнала машину по прямой, пустынной улице.

Если оглянуться назад и порыться в своем прошлом, непременно найдешь там хоть что-то связанное с лошадьми, живыми или мертвыми, а если нет ни живых, ни мертвых, можно уменьшить свой рост до роста босоногого мальчонки, в босоногом мальчонке с удивлением узнать самого себя и с еще большим удивлением увидеть, как этот босоногий парнишка, небрежно и на скорую руку обкорнанный ножницами, галопом мчится верхом на палочке и лихо понукает ее: «Н-но… Н-но!» Так будет, если читатель вырос в деревне: в деревне первыми верховыми лошадьми бывают прутья вербы, орешника или шелковицы. Если же читатель вырос в городе, да еще и не так давно, то в своих детских воспоминаниях, среди коробок с детским питанием, заводных игрушек, книжек с картинками и прочего, он обнаружит красную деревянную лошадку, ступившую на две полудуги и превратившуюся в удобную качалку, — первую свою верховую лошадку.

В скачке на простом прутике есть что-то вольно-кочевое — в ушах свистит ветер, из-под босых пяток летит пыль и т. д. и т. д., в то время как городской ребенок, севший верхом на свою красную лошадку-качалку, между телевизором, электрическим камином, коробками с детским питанием, витаминным драже и заводными игрушками, не слышит ветра в ушах, и пыль не подымается из-под его пяток, и летящий навстречу жук не стукнет его сердито по носу — разве какая обалдевшая моль случайно на него натолкнется.

Верховая езда на лошадке-качалке — удобство, удовольствие и развлечение; верховая езда на простом прутике — страсть, неведомыми путями перенесенная через сотни и сотни лет из тех времен, когда наши праотцы переплыли на лошадях реку Дунай и заселили наши края, неся впереди вместо знамени конский хвост.

Чье еще отечество перенесено на лошадях и какой еще народ сумел собрать рассеянные семена свои не под золотые хоругви с изображением мифических существ и девизами на латинском языке, а под конский хвост, привязанный к простому древку? Память ребенка еще не знает этого, но это живет в ритме его крови, поэтому босоногий мальчуган несется на своем прутике-лошадке как вихрь, он весь — действие, весь — воинский порыв, а свободная рука почти кавалерийским жестом взмахивает воображаемой саблей и рассекает воздух.