Сашко ничего не ответил.

— Ты слышишь? — неожиданно разозлился товарищ Гечев. — Кому говорю!..

— Слышу!.. — ответил Сашко.

Осы опять налетели на желтую сливовицу и, осторожно погружая крылья в рюмки, поползли к жидкости.

— Крумов, — сказал со злостью товарищ Гечев, — договаривайтесь здесь сами, у меня нет времени. Я сейчас так зол, что лучше… Дядя Ламбо, наставьте его на путь истинный, иначе влипнете все трое, так и знайте. До свиданья!..

Он пересек веранду, закрытую от солнца оранжевым тентом, и стал спускаться по ступенькам. Крумов проворно вскочил и кинулся его провожать…

— Я думал, что он свой человек, — говорил Крумов, пока они шагали по плитам к машине, стоявшей на дороге. — Я думал, коли он работает у тебя… Этот сукин сын может меня подвести под монастырь. Откуда он только взялся… Я-то думал, свой человек…

— Мало ли что ты думал, — ответил товарищ Гечев, — утрясай все и побыстрей, потому что ты не один, другие тоже ждут — и бур, и колодец… Я не собираюсь тебя ждать, мне это невыгодно…

Он сел в дребезжащий красный «Москвич», повизгивающий звук огласил окрестности, автомобиль поднял за собой тучи пыли и исчез на глазах у несчастного Крумова.

С веранды донеслись крики.

Крумов повернулся, сжал зубы и зашагал по плитам, поросшим травой и ромашками, по плитам, над которыми мерцали светлячки, по плитам, которые начинали таять в наступающих сумерках.

На веранде уже горел свет, вокруг лампы кружились ослепленные светом мушки и бились о горячее стекло. Дядя Ламбо говорил Сашко:

— Я привел тебя сюда, чтобы ты мог подработать, отец твой меня упросил… А теперь ты хочешь все испортить. В благодарность.

— Не хочу, — ответил Сашко. — Но ты не можешь понять…

— Работай и помалкивай, — прервал его дядя Ламбо, — вот тебе и вся правда. Мы с твоим отцом так и жили, детей вырастили и выучили, в люди вывели… Молчи и мотай на ус, меня слушай, мы с твоим отцом — друзья, все равно что он тебе это говорит.

— Постой, дядя Ламбо, — сказал Сашко, — разве можно всю жизнь помалкивать в тряпочку и терпеть… ведь мы тоже люди.

— Можно, — отрезал дядя Ламбо, — я вот всю жизнь помалкиваю. Твой отец тоже всю жизнь работает, и я не слышал, чтоб он горячился или речи толкал… Голоса его не слышал.

— Что ты его обхаживаешь? — ударил по столу рукой Ванка. — Слушай, ты что, не понимаешь, что из-за твоих бредней у нас все лето может пропасть? А?.. Знаешь, сколько дел у меня сорвется, если эта история начнет раскручиваться? Для того ли я здесь торчу столько месяцев, живу, как дикарь, людей не вижу, чтоб явился типчик вроде тебя и все испортил?.. И ради чего?.. Не выводи меня из терпения, не то я тебе все кости обломаю!.. Заткнись и помалкивай!.. Мы с тобой друзья и прочее, но веди себя по-человечески, иначе я не ручаюсь за себя!..

— Постойте, постойте, — вмешался дядя Ламбо. — Потише, не горячитесь, он образумится, он — хороший парень, я знаю его отца, мы с ним друзья…

Антон, который до сих пор молчал, разлил оставшуюся водку по рюмкам и сказал:

— Я тут слушаю тебя и никак не могу понять: ты за что, собственно, борешься? Чего ты хочешь?

— Чтобы он опять не исчез, — ответил Сашко. — Чтоб не думали, что раз убили, то конец… Что победили. И на этом все кончается. Что достаточно связать людей и увести их… А если мы опять его закопаем, получится именно так, понимаешь? Что достаточно нескольких метров земли, и все исчезает, и человек, и то, что он думал, и во что верил, и к чему стремился…

— Чушь! — сказал Ванка. — Просто чушь!.. Нет чтоб подумать о себе, о нас!.. О живых.

— Это как раз и нужно для живых, для нас.

— Муть все это, — сказал Антон. — Ты сам не знаешь чего хочешь, даже сказать не в состоянии. Один пшик.

— Да нет, — сказал Сашко.

— Как же нет, — разозлился Антон. — Вот я могу сказать, чего хочу, дядя Ламбо тоже, а ты? Его дети, его мать, то, к чему он стремился… Но это же все пшик, ты это сам придумал. Есть ли это, существует ли на самом деле, можно ли это потрогать?

— Чего ты хочешь? — спросил Сашко. — Чтоб я дал тебе его адрес? И анкетные данные?

— Я хочу, чтоб ты помалкивал в тряпочку, — сказал Антон. — Чтоб из-за каких-то пуговиц не отбирал у нас кусок хлеба, черт тебя подери!..

— Но ведь ты — свободный человек, — сказал Сашко. — А теперь запел, как дядя Ламбо: держи язык за зубами!..

— И будешь держать, — пригрозил Антон. — Будешь держать, а не то…

— Ошибаешься… — покачал головой Сашко.

— Слушай! Ты давай поаккуратнее! — крикнул Ванка. — И не играй на моих нервах!..

— Язык — мой, — ответил Сашко. — Захочу — буду держать за зубами, не захочу — не буду. А вы со своими языками обращайтесь как хотите.

Ванка перепрыгнул через стол, опрокинул его, скатерть упала, рюмки со звоном разбились… Стул, на котором сидел Сашко, перевернулся, и они с Ванкой покатились по мраморному полу веранды…

— Ванка!.. — закричал дядя Ламбо. — Сашко!.. Погодите же!.. Перестаньте!.. Антон, разними их!..

Антон набросился на Сашко, и ком тел перекатывался под оранжевым тентом, под лампой, где кружились мелкие мушки, в тихой летней ночи, в которой мерцали светлячки, и лес стоял под белой луной неподвижный и молчаливый…

Ночь, ночь лежала над дачной зоной, над садами и деревьями, темная, непроглядная, дачи будто бы стали меньше и исчезли во мраке, в бездне черного и похолодавшего воздуха.

Только в комнате Крумова горел свет, хозяин участка не мог заснуть, он беспокойно прохаживался и думал.

«Господи, почему же сейчас? — говорил он самому себе. — Почему именно сейчас, когда я все доделал, когда мне так мало осталось, чтобы зажить по-человечески…»

За окном лежал черный мрак, и ответа не было.

«Почему именно со мной это должно было случиться? — горестно думал Крумов. — Именно на моем участке?..»

Он понимал: если тот действительно имел отношение к двадцать пятому году, то участок могут у него отобрать. Если это двадцать пятый год, тот, наверно, не один, внизу есть и другие; тогда их связывали по много человек… отберут участок, он это предчувствует, предчувствие никогда его не обманывало, отберут и в компенсацию дадут другой.

Крумов даже застонал, он знал, что значит компенсация: затолкают в какое-нибудь каменистое место, к черту на рога, где нет ни электричества, ни воды, и тогда — конец. Сколько труда, мучений, денег — и все на ветер… Разве можно перенести дом, веранду, черепицу с крыши?.. И деревца только начали плодоносить, облагороженные груши… воду нашли… Именно из-за воды все и получилось, будь она неладна, лучше бы он вообще с ней не связывался, он вполне обходился и шлангами, вон он, источник… Эта вода, о которой он так мечтал, его и погубит…

— Плохо! — простонал он. — Плохо!..

Если бы дело касалось чего-то другого, можно было бы поартачиться, похлопотать, как-то вывернуться — до сих пор он всегда выкручивался, всегда находил выход, если есть связи, всего можно добиться… Но теперь не жди никаких послаблений, коли это двадцать пятый год или восстание, выхода нет. С такими вещами шутки плохи, никто не станет его выручать, отберут у него участок и даже слушать не станут… Столько труда, столько мучений — и такой конец… Как он добивался этого участка, он один знает; сколько он перетаскал этому типу из совета, сколько ходил к тому, к другому, пока все не утряслось, пока не получил разрешение на строительство…

Крумов потер пылающий лоб. Голова у него горела, тревожные мысли распирали натруженный мозг, молниеносно множились, каждая новая тащила за собой следующую…

«Единственный выход — молчать, — думал Крумов, — другого выхода нет. Отберут у меня участок и сделают мемориал или еще что-нибудь в этом роде… Надо молчать, надо все замять… Но этот кретин не будет молчать…»

Он яростно стукнул кулаком по столу.

«Откуда он взялся, этот молокосос, — спрашивал себя Крумов, — откуда он свалился на мою голову?.. Он-то не станет молчать, он сам заявил там, на веранде, возьмет и все расскажет в городе. И тогда — конец».