— Вот, вот, выпей, успокойся… — приговаривал Йонков. — Куда это годится?.. На всякого дурака внимание обращать! Да ты завтра со злости можешь ему заехать, а потом что?.. Сиди из-за него…

— И заеду! — уже несколько спокойнее произнес Свояк.

— И отсидишь… А чего ради, спрашивается?

— Пусть не лезет!.. Говорил я ему, чтоб другой дорогой ходил?..

— Да какой другой?.. Нету другой, сам прекрасно знаешь… Все тут ходят, и он пускай ходит, как ты можешь приказывать, где ему ходить…

— А вот могу!

— Ты, Минчо, как заведешься, у меня просто сердце разрывается… — снова вмешалась Свояченица. — Поставь себя на его место… Сколько камней человек повытаскивал, сколько деревьев фруктовых посадил, домишко поставил… Тяжело ему сразу вдруг со всем распроститься…

— Замолчи! — Свояк с необыкновенным проворством залепил ей пощечину. — Ты кому жена — мне или ему?.. Если он тебе так мил, иди, записывайся в свидетельницы…

— Пойдем, сестра!

Стефка подхватила ее под руку и повела на кухню. Хорошо зная нрав Свояка, она опасалась, что, если не увести сестру, скандал разгорится еще пуще. А уж когда-когда, но сегодня скандалы были ей ни к чему…

Целых восемнадцать лет ожидала она сегодняшнего празднества — с того раннего летнего утра, когда Неда Горанова, акушерка, наклонилась к ней и сказала: «Молодец, бабонька! Дали мы стране еще одного солдата!», а по родильному отделению разносился победный крик «солдата», и вплоть до сегодняшнего дня, когда она собирала сыну его солдатский чемодан. Много схожего виделось ей между этими двумя событиями, отделенными друг от друга восемнадцатью годами. Тогда Неда Горанова перерезала ножницами пуповину, отделяя мальчика от теплой материнской утробы, а теперь крышка чемодана, захлопываясь, словно обрывала вторую пуповину, связывавшую сына с матерью: мальчик покидал второе свое гнездо, дом, согретый материнской любовью, ее страхами и заботами… И это расставание казалось ей окончательным, последним. Даже если, отслужив, он и возвратится домой, расстояние между ними будет слишком велико, чтобы пытаться его сократить. Иные силы вступят в действие, ослабляя магнетическую силу матери — магнетизм той женщины, которая отнимет его навсегда…

Стефка напоследок часто раздумывала о будущей женитьбе Фео. Сегодняшний ужин представлялся ей как бы генеральной репетицией свадьбы. Понайдут родные, соседи, заиграет музыка, все будут есть, пить и веселиться, а она повесит на плечо каждому небольшой подарок на память об этих прощальных часах, о которых сама она будет помнить оба года сыновней службы, да и после тоже. Свадьба Фео… Много размышляла она об этом событии, самом радостном в жизни болгарина, одном из трех наиболее важных событий, в которых ты можешь принять участие и потом помнишь всю жизнь…

Фео был еще совсем крохой, когда она стала проявлять интерес к свадьбам. Они с мужем несколько раз бывали посажеными отцом с матерью на свадьбах у знакомых, а на свадьбах родных она всегда была самой почетной гостьей. Она не пропускала ни одной свадьбы по соседству, да и вообще где придется. Стефка родилась в деревне и с самого раннего детства запомнила пышные предвоенные свадьбы с двумя оркестрами, с длинными вереницами бричек и подвод, где сидело множество гостей, с подарками, с горами приданого, которые покачивались сзади, многодневную шумную гульбу под неумолчный грохот барабанов, возвращавших размеренную деревенскую жизнь к языческим празднествам незапамятной старины… Свадьба, свадьба… Если человек не помнит, как появился на свет, и не знает, когда суждено ему уйти из жизни, то хоть свадьбу свою он должен помнить…

Позднее, уже в городе, когда они с Йонко решили пожениться, времена были более скромные: расписались в совете, угостили свидетелей и родных бутылкой коньяку и конфетами «марципан», крестная подарила ей шелковую комбинацию, а у Йонко на работе купили им в складчину подвесной прибор для соли, перца и других приправ… Так водилось в ту пору. Но по спирали лет опять вернулись былые шумные свадьбы — на этот раз на вереницах легковых машин с немецкими целлулоидными куклами на радиаторе, с длинными ожерельями из банкнот — за неимением золотых монет, с сотнями гостей за столами, где сваты и свидетели размахивают сберкнижками, странички которых означают машину или двухкомнатную квартиру…

Фео учился уже в старших классах гимназии, а Стефка все изучала новые городские обычаи, подсчитывала число гостей, запоминала, какие подарки делает свекровь, какие — посаженая мать, как накрывают на стол и откуда нанимают повара готовить особые свадебные блюда… Накопленные сведения придавали ей спокойствие, уверенность в том, что не опозорится она перед людьми, доведись хоть нынче справить сыну свадьбу, потому что она уже выучилась встречать гостей, подымать им настроение, уравновешивать противоборствующие силы — редкая способность, на которой основывалось благополучие и в ее собственной семье.

Она и проводы сына в армию затеяла для того, чтобы лишний раз удостовериться, что эта ее способность — не плод воображения. Сначала и сама она, и муж колебались: может, лучше эту тысячу, а то и две тысячи левов, которые они выкинут за несколько часов, внести, скажем, на имя сына на книжку, сэкономить, чтобы он, когда понадобится, потолковее потратил их?.. Кому нужно это расточительство — такая прорва еды и питья, специально нанятые музыканты, столько подарков — будто провожали призывника прямиком на поле брани, почти не надеясь на благополучное возвращение… Само собой, никому не было бы нужно, не живи они в этом городе и среди этих людей. Потому что Георгиева, к примеру, аж в Сухиндол махнула и привезла оттуда двести литров вина, чтоб проводить в армию своего Красимира; Цановы созвали гостей на коктейль в баре Балкантуриста, а Пенчева раскошелилась на три тысячи котлет и поставила угощенье всей мебельной фабрике, как будто Пенчев там директор, а не какой-то жалкий счетоводишка с зарплатой в сто двадцать левов… А Йонковы чем хуже? Или сын у них хуже ихних сыновей?.. Уж извините! Фео — староста в классе, и средний балл у него в аттестате шесть без нескольких сотых, его уже в Свиштове в институт приняли, а Красимир Георгиев срезался на внешнюю торговлю, а через два года тем более срежется, потому что армия — она, может, учит мужеству, а вот по части внешней торговли…

— Ты что улыбаешься, Стефка? — Сестра, подняв голову от противня, смотрела на нее.

— Да так, что-то весело стало… — ответила она.

И подумала о том, что, спроси ее сейчас сестра, счастлива ли она, она бы, ни секунды не колеблясь, ответила по-девичьи искренне:

— Да!

Перетаскивая дрова для печки, Йонко увидал входящих в ворота музыкантов.

— Мадьяры твои прибыли! — сказал он, кивком указывая на них жене. — Иди встречай…

Музыкантов было трое, у всех по-цыгански смуглые лица, шеи как у борцов, темно-коричневые костюмы и модные галстуки с геометрическим рисунком. Треугольничек такой же материи высовывался из кармашка пиджака. Они играли по вечерам в ресторане «Секешфехервар», названном так в честь венгерского города-побратима, и потому были известны под кличкой «мадьяры», получали приглашения из многих мест и заполучить их в частный дом было непросто. Стефке удалось это благодаря ее приятельнице — зубному технику, сделавшей золотой мост одному из музыкантов.

— Прошу, прошу! — говорила Стефка, торопясь им навстречу. — Легко нас нашли, верно?

— Дело нехитрое, — ответил их главный, сжимавший под мышкой футляр с кларнетом. — Кто же не знает, где дача автомеханика!..

— Автомеханики теперь — как раньше доктора, — проговорил гитарист с золотым мостом. — В нашем квартале жил доктор Костов… Его вся округа знала…

— С меня — бутылку! — польщенный сравнением, сказал Йонко Йонков.

— «Доктора»! — вступил в разговор Свояк. — Вы при мне про докторов не толкуйте… Потому один из этих докторов мне жизнь испоганил…