Он чуть было не выпалил, что оттого приснилась ей коляска, что это был ее подарок племяннику, но удержался. Как-никак триста шестьдесят левов старыми деньгами выложила, по тем временам — сумма…

С улицы долетел шум — он узнал восьмицилиндровый двигатель самосвала, слегка запыхавшегося под тяжестью груза.

— Свояк пожаловал! — сказал он.

Над краем живой изгороди плыл голубой кузов самосвала. Он был доверху засыпан влажной щебенкой — желтоватая пирамида пододвигалась к воротам, замедляя ход, и наконец остановилась. Только поршни продолжали скользить в восьми цилиндрах мотора.

Йонко Йонков вышел на террасу. Из кабины высунулась голова водителя.

— Эй, Свояк! Поди на минутку, вылезать неохота… — крикнул он.

«К чему он эту щебенку привез? — подумал Йонков, спускаясь по ступенькам. — Понимаю — песок… Песок всегда во дворе пригодится. В особенности при здешней почве. Вагон песку высыпать — и то много не будет… Сейчас заставит взять решето, просеивать…»

— Куда выгружать? — спросил Свояк, не выключая мотора, продолжавшего бормотать на малых оборотах.

Это был худой человек лет пятидесяти, узкоплечий, с вытянутым смуглым лицом, которое иногда озарялось беглой улыбкой, напоминавшей далекие зарницы. Зубы у него были крупные и влажные, как щебенка, которую он привез.

— Ну, коль привез — ясное дело, выгрузим, но лучше бы песку… — сказал Йонков.

— Отворяй, отворяй, время дорого! — сказал водитель.

Йонков отодвинул щеколду, распахнул ворота. Ворота были солидные, обе створки обиты полосками жести, расположенными как лучи солнца. А посередке каждого солнца были приварены инициалы владельца.

— Тихонько, тихонько… — Он шевелил пальцами, словно придвигая самосвал к себе. — Давай сюда… Смотри в яму не угоди…

Неподалеку от ворот зияла заросшая бархатником и вьюнком яма, в которой, когда строили дачу, гасили известь. Сейчас она была пустая, надобность в ней давно исчезла, и он собирался засыпать ее или приладить крышку, чтобы кто не свалился ненароком, да все забывал… Вспоминал лишь при случае, вот как сейчас, заметив, что грейферы проходят чуть не по самому краю ямы…

Гидравлический кран приподнял передний край кузова, и щебенка с грохотом высыпалась на землю. Амортизаторы с облегчением подпрыгнули, словно переводя дух. С кухни донеслись удивленные возгласы женщин: грохот — древний звук разрушения — заставил их оторваться от своих занятий. Но картина у ворот была мирная: самосвал выезжал на улицу, кран вбирал свой стальной ствол, мотор утих.

Свояк вошел во двор, запихивая ключи от машины в кармашек для часов, поправил брючный ремень, несколько раз отвел руки назад, разминая затекшее от долгого сидения тело, глубоко вздохнул и только тогда ощутил аромат здешнего воздуха.

— Мммм, совсем другое дело… В городе уже дышать нечем. Как попадешь сюда, просто иначе себя чувствуешь… Для того и стараемся…

Йонков молчал. Он рассматривал щебенку — она была некрупная, можно будет рассыпать между розами, перемешать с землей — хороший дренаж при здешней вязкой почве.

— Руси Русев у себя на винограднике пять машин песка высыпал, — сказал он наконец. — А знаешь, какой у него виноградник? Он в этих делах мастак… И зять у него агроном. Он и гашеной извести привез, ему бесплатно отпустили на стройучастке… Здешняя почва, зять говорит, кислая, известь ее перебьет, получится нейтрализация, так сказать… В общем, не знаю, что там получается, но виноградник у него что надо… А потом он еще междурядья залил цементом…

— Кто? — спросил Свояк, потому что на миг перенесся с виноградника в каменный карьер, где он брал щебенку. — Понимаешь, погрузился я, последний рейс, двигаю к летнему кино… Один мой дружок, ты его знаешь, Попик, магазином скобяным заведует, возле моста который. Попросил два-три рейса сделать… Он возле летнего кино дом строит, в воскресенье фундамент засыпать, а у него с засыпкой плохо… Привези, говорит, а я тебе греческие радиаторы оставлю, особые, глицерином залитые, без меня ни в жисть не достанешь… Делаю я, значит, последний рейс, подъезжаю к летнему кино, гляжу, там неподалеку один тип, будто просто так стоит, глазеет… Смекаю: проверка… Ах, вот как, думаю, воображаешь, ты хитрый, ну и мы тоже не лыком шиты… Выжимаю педаль до упора и такую подымаю пылищу, что не только номера — самой машины не видать… Однако куда деваться-то?.. Поворачивать назад, на карьер?.. Еще не хватало!.. И двигаю сюда! Засыпка небось когда-никогда, а сгодится…

— Да оно конечно, но если б песочку…

— Засыпка, Свояк, она никогда не лишняя… Ты слушай меня. Дорожку, скажем, надумаешь проложить, опять же без щебенки не обойтись.

— Руси Русев как раз цементовые и проложил… На винограднике, в междурядьях. И перекапывать теперь не надо… Я тебя как-нибудь свожу поглядеть… Забетонировал виноградник, только у самых стволов маленько земли оставлено, пятьдесят на пятьдесят… За полчаса два декара обработать можно… Я, говорит, додумался до этого, глядя, как в городе вьющийся виноград растет… Вокруг асфальт да булыжник, а он выдерживает… Раз такое дело, надо и мне у себя испробовать. Испробовал — и получилось… Правда, Руси диспетчером работает на бетонном узле, у него этого бетона в любое время хоть залейся…

— На всякий случай… — озираясь, сказал Свояк. — Если речь зайдет… Ты меня в глаза не видал. Ясно?.. С карьера, скажешь, привезли, а со Свояком у нас отношения неважные, и так далее, тебя учить не надо…

Он вдруг умолк, уставив пристальный взгляд поверх ограды: по другой стороне улицы шел, слегка сутулясь, человек с домотканой деревенской торбой на спине.

Это был Иван Первазов.

— Он это, он, чтоб его… — пробормотал Свояк, и из его глотки вырвался неожиданно громкий крик: — Первазов! Говорил я тебе, чтоб не смел тут ходить!.. Смотри, проломлю башку!

— Свояк!.. — Йонко Йонков встал перед ним, загораживая от его глаз человека с мешком, чтоб укротить его злобу… — Пускай себе идет, не обращай внимания…

— Предупреждал я его, чтоб не ходил тут!

— Что значит «предупреждал»… А где ему ходить? Дорога общая, что вы как дети малые…

Однако шофер никак не мог прийти в себя, он привставал на цыпочки, заглядывал поверх его плеча — похоже, Первазов еще не прошел и продолжал возбуждать его ярость. Йонков обернулся. Первазов не только не ушел, а вернулся на несколько шагов назад и хмуро смотрел на них. Потом зубы его сверкнули, и мгновением позже, вдогонку сверканью, долетели слова:

— Чего орешь? Думаешь, напугал?.. Как бы не так!

— Первазов, я тебя предупреждал!.. Потом не говори, что не предупреждал!

Попав под перекрестный огонь, Йонко Йонков не знал, что предпринять, как утихомирить их.

— Проходи, Иван, проходи! — крикнул он через изгородь. — Как маленькие, честное слово… Люди слушают… Так вы никогда не договоритесь…

— Договариваться? С ним?! Ни в жисть! — рычал Свояк.

— Угрожать мне будет, «предупреждать»!.. — Первазов суетливо топтался на месте. — Не выйдет! Я свидетелей приведу! Они знают, они с первого дня все знают, докажут правду-то…

— Это кто свидетелей приведет? Ты что ль?.. Тоже мне, «свидетели»! Суд документам поверит или твоим паршивым свидетелям?..

— Хватит вам, в самом деле! Слышишь, Свояк?.. — Йонков пытался утянуть его в глубь двора, подбежала Свояченица, и вдвоем они, шаг за шагом, заставили его отступить по дорожке между кустами роз.

— «Свидетели» у него!.. Ты ему документ предъявляешь по всей форме, заверенный, с гербовыми марками, а он свидетелей приводить будет… Да я им…

— Минчо, перестань!.. Минчо!.. — Свояченица, чтобы разжалобить мужа, скулила, повиснув у него на руке, и это все решило: ему было трудно отстранить ее крупное тело.

В конце концов удалось усадить его на скамейку, спиной к изгороди. Йонко откупорил одну из бутылок, остужавшихся в кадке со льдом. Свояк запрокинул ее, зажмурился, пиво выплеснулось ему в горло. И подействовало на него, как холодная вода на перегревшийся радиатор.