Здесь, в этом горном краю, в тридцати — сорока километрах от Софии, мы сразу почувствовали себя освеженными чистым воздухом. Со всех сторон нас окружали сосновые леса. Внизу, в ущелье, текла река Искыр и вилась железная дорога, с которой довольно часто доносились пыхтенье и гудки товарных и пассажирских поездов. Небо над нами было голубое, прозрачное, чистое, словно оно не имело ничего общего с закопченным софийским небом. И холод, как мне показалось, был не такой резкий, смягченный солнцем, которое светило с утра и до вечера в небе без единого облачка. Климат, как нам сказали, был здесь особенный, больше нигде такого не было, и это преисполнило нас надеждой на выздоровление Ване.

Прошло несколько часов, пока для больного нашли кровать, хотя в санатории и были извещены заранее. Ване поместили в комнате на пять человек, большой, солнечной, просторной, с высоким потолком. Комната смотрела на ущелье, где вилась река и проходила железнодорожная линия. Нам сказали, что это комната для «молодежи», самая светлая, и что больные предпочитают ее всем другим. Окна занимали почти всю восточную стену, и из них открывался вид на побелевший от снега горный хребет и на сосновые леса, темнеющие под ним вплоть до самой реки. Январское солнце уже улыбалось. Его лучи били прямо в окна, они растопили ночной иней и фантастические узоры. Воздух был прозрачен и сладок, и на террасу уже вынесли кровати некоторых больных. Закутанные в одеяла, обложенные подушками, туберкулезники принимали солнечные ванны под надзором сестер. Нам сказали, что вскоре и Ване вынесут на террасу и посадят в мягкий шезлонг, закутанного, как кокон, в толстое солдатское одеяло, чтоб он вбирал в себя солнце и воздух соснового бора.

Пока мы оформляли его устройство в санаторий, Ване был грустен и молчалив. Он ничего нам не говорил и не проявлял свою обычную нервность, к которой мы привыкли, но мы чувствовали и его тоску, и его немой упрек — ведь скоро мы оставим его одного среди незнакомых людей, белых стен и крашеного пола, который каждый день подметали и мыли. Поэтому мы не переставая уверяли его, что будем приезжать часто, не меньше двух раз в неделю, что не забудем его, что будем писать ему письма, чтобы он не скучал.

— От Софии сюда рукой подать! — говорил Панайотов. — Полчаса скорым поездом… А то и меньше.

Ване нас слушал, а может быть, и не слышал и продолжал молчать, уйдя в свои мысли, которых мы никогда не узнали, но почувствовали и пережили, потому что думали о том же, что и он.

Мы расстались с ним поздно вечером. Нам предстояло спуститься в Своге, чтобы сесть на один из ночных поездов и вернуться в Софию. Мы простились с Ване чуть не плача, вытирая мокрые от слез глаза, и начали медленно, с трудом, спускаться по крутой дорожке. Панайотов ухватился за полу моего пальто, чтобы не поскользнуться, и все время просил меня идти помедленней, а то ему за мной не угнаться. Я замедлял шаг, держал его за руку, как ребенка, старался разговорить его и рассеять его печаль. Каких только небылиц я ему не рассказывал! Он молчал. Поджав губы, он молчал, не слушая меня. Думал о чем-то другом. О чем он думал?

Его маленькая семья, которой он посвятил свою жизнь, уже распалась — сын в санатории для легочников, дочь выходит замуж, супруга давным-давно лежит в сырой земле! Что ему оставалось? Одиночество и софийские улицы, по которым люди ходят, не обращая на него никакого внимания, как он ни вглядывается им в глаза, чтобы заговорить с ними и спросить, скоро ли кончится эта война. Никто ничего ему не говорит. Никто не останавливается побеседовать с ним. Разве только малые дети, дивясь на его низенький рост, остановятся поглазеть на него и спросить у матерей, что это за такой старый ребенок с усами и галстуком. Но к этому он привык. Он ходко шагает по тротуару, посвистывает, отпускает шуточки в адрес зевак, которые на него таращатся. Потом возвращается в свою собачью конурку, увешанную газетами и журналами, и там чувствует себя лучше всего — это его крепость, из которой он наблюдает мир. Он разжигает жаровню, греет стынущие пальцы, думает о том, как бы выплатить взносы за квартиру, чтобы уменьшить проценты, растущие из года в год.

— Налетай, народ! — кричит он из окошечка. — Кончаются! — надсаживается его осипший голос. — Свежие, горячие новости!

Теперь мы скользили по заледеневшей дорожке, держась друг за друга, чтобы не упасть. Я уже пересказал ему все что мог, больше говорить было не о чем. Мы думали только о том, как бы поскорей добраться до станции и успеть захватить поезд, идущий в Софию. Иначе нам пришлось бы всю ночь клевать носом в холодном зале ожидания, что было не так уж приятно.

В те времена Своге была оживленной станцией, но той январской ночью здесь не было ни души, если не считать стрелочника, который время от времени выходил из зала ожидания с зажженным фонарем, чтобы открыть путь запыхавшимся германским эшелонам, которые проносились мимо и убегали вниз по ущелью бог весть куда. Усевшись в зале ожидания возле погасшей печки, мы с Панайотовым прислонились друг к другу спинами и попытались заснуть. Сколько времени мы спали, я не знаю — нас разбудил какой-то мощный рев. Мы испуганно вскочили и огляделись вокруг. Снаружи продолжали реветь сирены. Панайотов первый догадался:

— Тревога! — сказал он и вскочил со скамейки. — Воздушная тревога!

В дверях мы столкнулись со стрелочником. Он прибежал с погашенным фонарем, гасить электричество в зале ожидания, чтобы не привлекать вражеские самолеты, которые жужжали, как рой ос, где-то высоко в холодном зимнем небе, зарумянившемся от утренней зари. Стрелочник был бледен и нем, словно потерял дар речи. Далекий зловещий стрекот в небесах его парализовал. Постепенно и нами завладел страх перед бомбами, которые каждое мгновение могли посыпаться нам на головы. Скоро начали стрелять зенитные орудия, оборонявшие столицу. Но это нас не успокоило, потому что как только они заговорили, раздались и первые взрывы бомб. Бомбы падали неизвестно откуда, и каждый их удар сотрясал землю, вздымая гейзеры пыли и огня, которые были видны даже отсюда, со станции Своге. Вслед за пылью и огнем на горизонте поднялись столбы дыма, который стелился над всем городом. Панайотов сказал, кусая губы:

— Погибла наша красавица София!

Я молчал. Для меня София не была ни красавицей, ни уродом, но страх перед разрушениями и неожиданной смертью, которая валилась на беззащитный народец, уснувший в своих постелях, вдруг овладел мною, и меня пробрал холод. Я оперся на плечо Панайотова, не переставая дрожать. Он не отрывал взгляда от софийского неба, которое в эту минуту бурлило и кипело, оглашаемое грохотом стрельбы и взрывами бомб. У нас было такое чувство, будто бомбят где-то совсем близко от нас.

— Погибла наша красавица София! — продолжал сокрушаться Панайотов, приложив руку козырьком ко лбу, чтобы лучше видеть зарево пожаров. Стрелочник со своим погашенным фонарем молчал. К нашей группе присоединился начальник станции с женой и двумя детьми, которые плакали и дрожали от холода и грохота бомб.

— Погибла наша красавица София! — бормотал Панайотов, как помешанный.

Бомбежка длилась недолго. Как мы узнали позже, немногим более получаса, а нам показалось, что целую вечность. Нам представлялось, что уничтожен весь город. Это чувство усилил стрелочник, заявивший не без злорадства, что город разрушен до основания, как будто он сам был там, что софийцы остались без крыши над головой, а большинство перебито и засыпано землей.

Панайотов предложил возвращаться, не медля ни минуты. Он хотел идти пешком по линии — а там, может, встретим какой-нибудь транспорт. Или, в крайнем случае, завернем в село и наймем телегу.

— Это глупость! — возразил я. — Теперь все бегут из Софии, а мы возвращаемся! Какой сумасшедший станет нас слушать!

— Да, но я не могу оставаться здесь! — упорствовал Панайотов. — Там я оставил все свое имущество и квартиру! Я должен идти!

Мы долго препирались и спорили, нанять ли нам телегу в селе или не нанимать, как будто кто-нибудь нам ее предлагал, пока, в конце концов, этот вопрос не решился сам собой. Прибыл товарный поезд, и мы на него сели с помощью начальника станции. Этот любезный и приятный человек даже дал нам служебный тулуп, в который мы могли закутаться, потому что нам предстояло ехать около часа на открытой платформе. Мы высказали ему нашу бесконечную благодарность и, устроившись на каких-то бочонках, отправились в путь в надежде, что скоро доберемся до «любимой Софии».