— А где он был? — спросил я. — Банкомат?

— Дай вспомню… на Арсено, возле конечной трамвая номер три, — ответила Ямагата, подумав самую малость. — А что с ним тебя так интересует?

— Да так, — сказал я, — просто вспомнилось… И, Тиэко, ещё раз спасибо. Что бы я без тебя делал?

— Да что бы вы все без меня делали? — хмыкнула она. — Держи!

Передо мной мелькнула иконка нового файла, и я отбросил её к столу. Стол тут же мигнул другой иконкой — файл загружен и дожидается своей участи.

— Получил. — подтвердил я. — Спасибо.

— Спокойной ночи! — хихикнула Ямагата и отключилась. Я покачал головой — восемь вечера всего, куда уж тут «спокойной ночи»?! — и развернул полученную видеозапись на весь экран.

На экране раскинулась панорама терминала Уэно, снятая с нескольких камер под потолком; камеры смотрели прямо на галерею стыковочного узла номер четыре — У-4, как сообщал висящий под потолком указатель. Как и вчера, когда мы были тут вдвоём с Еремеевым, иллюминаторы галереи были закрыты ставнями. Шлюз стыковочного коридора не подавал признаков жизни. Табло всё так же горело красным.

Отметка в углу экрана показывала 23:30. Я включил запись.

Поначалу ничего не происходило. Была ночь; в терминале было выключено основное освещение, и аварийные лампы скрывали стыковочную галерею в полумраке. На камерах были видны круги света вдоль стен терминала, где работали лампы — и сумерки сразу за их пределами.

Панорамный обзор не давал мне разглядеть, что происходило в основной части терминала — но было похоже, что и там не было людей, как здесь. Порт сильно автоматизирован, несмотря на весь обслуживающий персонал: даже вчера днём мы повстречали в терминале нескольких космонавтов и кое-кого из обслуги… и всё.

Ночью не было вообще никого. Даже «Синевир», судя по времени, должен был прибыть ещё двадцать минут назад. Терминал пустовал. Я отпил из чашки и покосился на время в углу записи — 23:35.

Ничего не происходило. Я вздохнул и допил остатки чая, продолжая смотреть. Прошло ещё шесть минут, но изображение на записи не изменилось — всё так же мигали индикаторы у шлюза, так же мерцал указатель под потолком, а аварийные лампы отбрасывали на пол и стены терминала круги света.

И один из этих кругов разрезала тень.

Я уставился в экран, глядя, как в поле зрения камер выходит одинокая человеческая фигура. Наполовину скрытая тенями, она, прошла по терминалу к стыковочной галерее, минуя несколько аварийных ламп. Она вышла в центр галереи, встав на свету нескольких ламп, и я понял, что ошибался.

Фигура принадлежала мужчине. Это было очевидно по ширине плеч и бёдер: неизвестный был худощав, почти как я, но спутать его с женщиной было никак невозможно.

Он прошёл к шлюзу, протянул руку к панели управления, и панель ожила — без протестов или сообщений о несанкционированном доступе. Я внимательно следил, как пальцы неизвестного, облачённые в что-то вроде перчатки, бегали по волюметрической панели, как вдруг запись вздрогнула — по-видимому, вместе со всем терминалом. Несколькими секундами позже люк шлюза отошёл в сторону и распахнулся настежь; один из индикаторов загорелся зелёным.

Фигура неизвестного обернулась к камерам и протянула к ним руку. Запись оборвалась. Я глянул на отметку внизу экрана: цифры показывали 23:45.

Я отмотал назад и остановил запись.

Неизвестный стоял перед камерой, развернувшись к ней лицом — но его лицо скрывал шлем, странно маленький для скафандра, с опущенным непрозрачным забралом. Жёсткий воротник, с которым соединялся шлем, казался матовым в свете аварийных ламп; плечи неизвестного скрывали серые пластины, будто наплечники. На нём было что-то вроде бронескафандра, но меня не покидало ощущение, что для бронескафандра этот костюм был слишком мал.

Я отпустил запись — человек поднял руку, указывая ей на камеры — и остановил снова. Приблизил изображение, чтобы неизвестная фигура занимала почти весь экран, и заметил отблеск на продолговатом предмете, висевшем у неизвестного на поясе.

Как будто на гарде и навершии меча.

Запись оборвалась. Я откинулся на спинку стула.

Таинственный убийца был у меня перед глазами.

Звонок грубо вырвал меня из объятий сна, в которых я откровенно нежился, да так, что от неожиданности я вскочил на постели, отбросив одеяло. Внутренние часы показывали 7:50; сквозь задёрнутые шторы едва-едва пробивался cлабый утренний свет люминёра.

Какая, черти бы её побрали, сволочь звонит мне в восемь утра?!

— Штайнер! — зарычал я, принимая вызов. — Что за чёрт возьми?!

— Убийство. — ответил мне неожиданно серьёзный голос Фудзисаки. — В штабе Конституционной партии.

— И каким боком тут мы?

— Жертву зарезали виброклинком. Точно так же, как Вишневецкую.

Я оторопел. Виброклинком? Точно так же?..

— Жди меня там. — наконец выговорил я. — Скоро буду.

— Штайнер, что-то случилось? — в голосе Фудзисаки послышалось беспокойство.

— Ничего. — отмахнулся я, спуская ноги с постели. — Потом расскажу.

Одевался я с поразительной быстротой. Надев кобуру и застегнув браслет Линзы на левом запястье, я торопливо расчесался, — остатки вчерашней завивки за ночь превратились в ужасающее зрелище, — набросил плащ, обулся и почти бегом выбежал из квартиры. Спустился на лифте в гараж, мимоходом поздоровавшись с попутчицей, забрался в прокатный «Монаро», запустил турбину и подал машину вперёд, на стартовую площадку.

Сон как рукой сняло.

Я всё ещё не мог поверить тому, что сказала мне Фудзисаки. Разумеется, зарезать кого-то виброножом — это уже достаточно необычно, но точно так же, как Вишневецкую… В этом надо было убедиться лично.

Но если у таинственного убийцы — новая жертва… то расследование нужно было завершать. И как можно скорее.

Штаб-квартира Конституционной партии в Титане-Орбитальном находилась на Площади Гегемонии — в Меако, районе, возведённом одним из первых незадолго до провозглашения Гегемонии. Монмартр и остальные орбиталища тогда ещё не были построены, а Титан-Орбитальный был наполовину столицей, наполовину лагерем беженцев, и его срочно требовалось облагородить. Здесь преобладали невысокие здания, меркнувшие по сравнению с гигантскими домами-кораблями и башнями более поздней застройки, все до единого выстроенные в барочном стиле сатурнианской Belle Époque — зелёные крыши с окнами мансард, башенки и лепнина на фасадах, крошечные дворы-колодцы. С одной стороны дома Меако сменяют утилитарные и ампирные здания Нойштадта — ансамбль площади Единения с Домпромом и ЗакСом и сам проспект Единения, тянущийся по диагонали от реки Аракавы до самой Каирской площади; с другой стороны, на берегах Сэкигавы, тянулись ввысь небоскрёбы Инненштадта. Вдали, в направлении Минбана, раскинулся Гюйгенс с его старой застройкой, выстроенный ещё на орбите Земли — белые стены и широкие стеклянные фасады. Над его крышами стальным обелиском возвышалась Цитадель; из-за неё выглядывали двойные шпили Дома органной музыки.