— А вот это-то и самое подозрительное! — провозгласила Маршан и схватила запястье Вишневецкой, подняла его и продемонстрировала нам: — Ни-ка-ких следов борьбы!

Пальцами, одетыми в перчатку, я взял ладонь Вишневецкой и рассмотрел её: да, это должно было сразу броситься мне в глаза. Ни сломанных ногтей, ни крови, ничего… и за запястья никто её не держал: синяков и отметин не было. Я отпустил руку, окинув взглядом тело: ничего, намекавшего на то, что убийца удерживала Вишневецкую против её воли. Но когда тебе пытаются перерезать горло, ты всё равно будешь сопротивляться… разве нет?

— Поза. — пробормотал я; Маршан с интересом глянула на меня. — Я нашёл её сидящей в кресле. Просто так, спокойно, развалясь… никаких следов борьбы, никаких конвульсий.

— Борьбы нет, конвульсий не было… — задумчиво проговорила Фудзисаки. — Она что, уже была мертва, когда ей горло перерезали?

— Ну, мышцы у неё расслабились, всё как положено. — добавила Маршан и нахмурилась. — А до этого… понятия не имею.

Она беспомощно развела руками.

— И это подозрительнее всего.

— Тебе не кажется, что в последнее время чересчур много подозрительных убийств? — спросила Фудзисаки, когда мы вышли во двор Цитадели, к ожидавшему люфтмобилю — Сначала Вишневецкая, теперь ещё и гайдзин этот… И в обоих случаях, заметь, ни убийцы, ни мотива, и обстоятельства смерти уж больно странные…

— Шеф же говорила выкинуть гайдзина из головы, — напомнил я, обходя люфтмобиль, чтобы сесть на своё место. — Знаешь, куда лететь?

— Набережная Сэкигава, 34? — фыркнула Фудзисаки, забираясь за штурвал. — Знаю, конечно. Пристегивайся.

«Муракумо» взвыл турбиной и оторвался от земли, убрал шасси и перешел на горизонтальный полёт: Фудзисаки развернулась над улицей Мацуноо, одновременно набирая высоту для эшелона, и люфтмобиль взмыл над крышами Меако, устремляясь к противоположному концу орбиталища.

— Помнишь, кстати, что Мэгурэ говорила про депутатские запросы, когда мы пришли к ней после Вишневецкой? — невзначай спросил я, глядя в окно: за бортом промелькнули серая громада Домпрома, одинокая башня Законодательного Собрания, корпуса Тидая, — Титан-Орбитального Национального Университета, — Меако во всей своей красе.

— Про Конституционную партию? — уточнила Жюстина. — Помню. А что?

— Ты говорила про недостаток мотива. — напомнил я. — Так вот он: КП из рук вон надо устроить большой скандал перед высочайшим визитом. Скандала нет. Вот они и устраивают его сами: сначала убивают гражданку Гегемонии в, считай, Дэдзиме, а потом — гайдзина в Титане-Орбитальном…

— Порт — не Дэдзима. — заметила Фудзисаки. — Ты серьёзно думаешь, что они пошли бы на такое?

— Думаешь, кто-то за пределами Титана-Орбитального разбирается в таких тонкостях? — отмахнулся я. — И потом, Жюст, это же Конституционная партия. Они четыре года назад угнали драгуна, да ещё и с помощью каких-то полоумных ветеранов. По-моему, убить гайдзина гораздо проще.

— А ещё — убить Вишневецкую. — добавила Фудзисаки. — И не оставить в обоих случаях следов. И, при этом, убить самым подозрительным способом. Не слишком ли сложно?

— Ну как же. — сказал я. — Чем больше полиция — это мы — будет расследовать эти убийства, тем больше у КП поводов заявить, что-де «полиция работает неэффективно, а вот при премьере Клериссо..!». Великие боги, далась им эта Клериссо…

— Она была великой женщиной. — сказала Фудзисаки, выразив, таким образом, усредненное сатурнианское мнение по этому вопросу. — Жестокой, но великой.

— Ключевое слово — была. — уточнил я. Жестокость Клериссо в своё время привела к революции — восстанию, в честь которого называют проспекты и площади — и выборам премьер-министра Гегемонии общенациональным голосованием, а не Конвентом. — Кроме того, в Китакюсюйске те ветераны же угнали драгуна. И не одного. Убить Вишневецкую, не оставив следов, для них будет проще простого…

— Переманивать на свою сторону ветеранов спецназа ради громкого скандала? — спросила Жюстина. — Как-то слишком. Даже для КП.

— А почему нет? — возразил я. — Вспомни Китакюсюйск: они тогда оправдывали угон драгуна и войнушку в мирном орбиталище «странной войной». Теперь вот разрядка, нормализация отношений, культурный обмен, солтуристы… выбирай — не хочу.

— Но и перевооружение. — заметила Фудзисаки. — Разрядка разрядкой, а все эти учения, новые корабли, истребители… Ты видел «Адмирала Идзанами» на испытаниях? Я тебе потом покажу, но выдать это за «однобокое потакание Центавре» — или за что там ещё — едва ли удастся…

— Меня боевые корабли мало интересуют, ты же знаешь. — отмахнулся я. — А некоторые люди чересчур застряли в прошлом, чтобы надеяться на их благоразумие. Например, Конституционная партия…

— Они не настолько умны. — пожала плечами Фудзисаки. — И не в том положении для интриг такого рода.

— А что, — удивился я, — для интриг нужно какое-то положение?

Река Сэкигава змеится вдоль границы Меако, прежде чем повернуть у самого Нойштадта и устремиться к противоположному, дальнему, концу орбиталища. Через неё в изобилии перекинуты мосты; сразу за ней, отгороженный крепостной стеной старых жилых домов с покатыми крышами, начинается Инненштадт — небоскрёбы, блестящие холодным светом под вечно облачным небом Титана-Орбитального. По другую сторону, между деловым и официальным центром города, лежит Ракунан: там-то, на неимоверно длинной набережной, и жил Валленкур. Когда-то давно Ракунан считался пристанищем оранжевых комбинезонов, рабочего класса: с тех пор были застроены Штеллинген, Среднегорский и обе Акинивы, и население Ракунана изменилось — вместе с ценами на недвижимость, выросшими в геометрической прогрессии.

По моему скромному мнению, Валленкур очень неплохо устроился.

Дом 34 по набережной Сэкигава был высоченной пятидесятиэтажной башней, шахматным ферзём высившейся среди двадцатипятиэтажных домов-кораблей. Посадочная площадка и стоянка напоминала балкон на уровне как раз двадцать пятого этажа, выходивший во двор (который башня делила с несколькими соседними домами), и с неё открывался вид на море плоских крыш Ракунана, кое-где прерываемое такими же, как эта, высотными башнями, маленькими триумфами новых денег над старой застройкой.

Поднимаясь на лифте (квартира Валленкура была несколькими этажами выше площадки), я поневоле вспомнил своё первое задание в качестве инспектора уголовного розыска — безумного Акиюки Дитриха, который предпочел свести счёты с жизнью, кувыркнувшись спиной вперед с такой башни, чем сдаться полиции. В свидетели этого акробатического трюка он призвал недавно произведенного младшего инспектора Штайнера. Пятно, оставшееся от Дитриха, счищали с поребрика ультразвуком, а его безумная, от уха до уха, улыбка продолжала преследовать меня во сне ещё несколько месяцев после.

— Кстати, — прервала мои воспоминания Фудзисаки, и я обернулся к ней, — так какие у нас рабочие гипотезы? Ну, помимо Конституционной партии?

— Адатигава, разумеется. — пожал плечами я. — Хотя, конечно, пришить Вишневецкую прямо на рабочем месте — не их метод, да ещё и не оставить при этом следов…

— Всё упирается в следы. — пробурчала Фудзисаки. — И куда только подевались простые преступления: пырнула подругу дедушкиным штык-ножом, и так сорок четыре раза…

— Ну, Жюст, — укоризненно проговорил я, — ты думала, что всё будет так просто?

Лифт остановился на тридцать четвёртом этаже, выпустив нас в бежево-алое парадное, с матовым каменным полом под ногами. Дневной свет проникал через стеклянные стены напротив: отсюда виднелась набережная, небоскрёбы Инненштадта напротив, крошечный белый троллейбус, убегающий вглубь Ракунана.