— Думаешь, Валленкур знает, что там? — спросила Жюстина.

— Скажем так, я подозреваю. — ответил я. — Как минимум, я подозреваю, что ему известно, что произошло три дня назад.

— Если что-то произошло. — поправила меня Жюстина.

— Ты сама в это веришь? — спросил я. — Это листок. Что ещё могло произойти такого, чтобы его можно было доверить только бумаге?

— И потом оставить в ящике стола? — спросила в ответ Фудзисаки. — Страшная тайна, нечего сказать…

— Если не знать, где искать? — уточнил я.

Жюстина хмыкнула.

— Посмотрим. — только и сказала она. Я развёл руками.

Когда мы вылетели из лифтового вокзала в Титане-Орбитальном, уже темнело. Люминёр в небе стремительно гас, пока не угаснул совсем. Небоскрёбы Инненштадта и жилые башни Ракунана, Штеллингена и Среднегорского загорелись гирляндами габаритных огней. Внизу, в Акиниве, бежали по эстакаде поезда метро. В цилиндрическом орбиталище нету неба: вместо этого огни города загорались сразу всюду вокруг нас. Я мог, подняв голову, разглядеть через колпак кабины созвездия огней Шамп-Марез и Тэннодзи, остроконечную спицу Штеллингенской телебашни — даже, приглядевшись, затерявшуюся где-то вдали Цитадель. Выглянула из-за облаков чёрная гладь Швестерзее в обрамлении фонарей набережной, и реки, сияющими нитями разделяющие город.

Когда Фудзисаки высадила меня дома, на Инзельштрассе, было уже совсем темно. Вывеска «АКУЛОНа» сияла во всю свою неоновую мощь, кислотными бликами играя на оконных стёклах. Здоровое пятно зеленого света падало на пыльную крышку рояля.

Тёмная квартира казалась ещё более пустой и недружелюбной, чем обычно.

Я скинул плащ и прошёл в комнату, включая свет. Ненавистные кислотные блики тут же исчезли. На проклятую вывеску у меня выходят даже не одно, а все окна, и если из кухни можно наблюдать только букву «А» (и то из угла, занятого раковиной), то в спальне я имею сомнительное удовольствие наблюдать это зелёное великолепие каждую ночь.

Толкнув дверь, я вышел на балкон, поёжившись от холодка мартовской ночи. В орбиталищах смена времён года только отдалённо напоминает свой первоисточник, Землю далёкого прошлого. Здесь всегда темнеет одинаково поздно, в начале весны и конце осени холоднее, чем летом, дождь идёт строго по расписанию, а снег всегда выпадает за неделю до Рождества. Маленький рукотворный мир, лишённый всякой случайности.

И очень хрупкий.

Я поднял голову кверху, к чёрной тени погасшего люминёра и огням города в небе. Стояла на удивление ясная погода: обычно в Титане-Орбитальном небо затянуто облаками, через которые едва пробивается свет люминёра, а в некоторые дни так и вообще не разглядишь ничего дальше собственного носа. Орбиталище действительно не было рассчитано на такое количество людей — и хотя системы жизнеобеспечения не могли оставить нас без воздуха, за всё приходилось платить. Например, пасмурной погодой.

Мне стало зябко. Поёжившись, я вышел с балкона, мысленно велев кухне заварить чай. Да, именно так: чай, потом поесть (суп!), а потом…

А что потом?

Я вернулся в прихожую, поднял с пуфика у зеркала плащ и запустил руку во внутренний карман. Пальцы сразу нащупали шершавую бумагу — настоящую бумагу — злополучного листка Вишневецкой. Я перевернул его и вчитался в написанное.

Вишневецкая скрывала, что четвёртый узел был занят — цифры «3–4» наверняка обозначали именно его. И вполне возможно, что он был занят не только вчера. Можно ли держать стыковочный узел свободным несколько дней в крупнейшем порту Сатурнианской Гегемонии, со сменой дежурств каждые двенадцать часов?

Логика подсказывала, что нельзя. А значит, либо я ошибался в своих догадках… либо загадочный корабль стыковался в Порту дважды.

Ассистент замерцал на краю зрения, и я поспешил на кухню, где чайник негодующе отсвистел последнюю трель и выключился. Нацедив заварки и залив кипятком, я опустился на табурет, грея ладони об чашку, и снова пытливо уставился на листок.

Может, узел был закрыт? Я мысленно вызвал страницу Порта и раздел объявлений. Отмотал на три дня назад: двенадцатое марта. Вишневецкую убили в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое.

Вот вам и мартовские иды.

Двенадцатое… «терминал Уэно, четвёртый узел»… ничего. Сообщение о поломке грузового конвеера на терминале, из-за которого пришлось остановить погрузочно-разгрузочные работы на два часа, я отмёл как несущественное: оно произошло за три часа до начала дежурства Вишневецкой.

Я прокрутил объявления дальше, на следующий день — тринадцатое число… и обомлел: сообщение, примерно в полдень, сообщало о «закрытии стыковочного узла У-4 для проведения внеплановых ремонтно-эксплуатационных работ», сроком до… я лихорадочно прокрутил новостную ленту вперед и выругался: сообщение, датированное 19:30 пятнадцатого числа, гласило, что «ремонтно-эксплуатационные работы на стыковочном узле У-4 закончены».

Вишневецкой не нужно было держать узел свободным. Всё это время, ровно три дня, он был попросту закрыт.

Я зло отхлебнул из чашки. Итак, допустим, узел был свободным. Почему именно четвёртый узел, хотя можно было бы преспокойно воспользоваться любым другим, вынесем за скобки: можно ли оставить что-нибудь на несколько дней в стыковочном узле в крупнейшем порту Сатурнианской Гегемонии?..

Куда интереснее другой вопрос.

Что именно?

Не раздумывая, я набрал Еремеева. На этот раз он снял трубку (образно выражаясь) почти сразу же:

— Алло? — ответил он, — Штайнер? Чего тебе?

— Занят? — спросил я, глянув на время. Рабочий день у Еремеева гораздо нормированнее, и сейчас уже должен был закончиться… но мало ли что.

— Ещё как, — заверил меня Еремеев, — в метро стою… Так чего ты хотел?

— Двух вещей. Почему ты не сказал мне, что четвёртый узел был закрыт всё это время?

— Ты и не спрашивал. А это было важно?

Я тяжело вздохнул.

— Вот поэтому, Жан, ты и не работаешь в уголовном розыске. — укоризненно сообщил я.

— И хвала богам, что не работаю. — отмахнулся Еремеев. — Кроме того, в дежурство твоей Вишневецкой четвёртый узел всё равно работал. И к нему никто не стыковался. А что второе?

— Второе? — переспросил я и вспомнил. — А, да. Жан, можно ли что-то спрятать в стыковочном узле в Порту?

— Если там проходил ремонт, то точно нельзя. — тут же ответил Еремеев. — Ремонтники бы заметили. Его всё равно чуть ли не по винтику разбирали…

— Стоп. — прервал его я. — А вот с этого места поподробнее. Насколько по винтику?

— Там что-то навернулось. — сказал, чуть подумав, Еремеев. — Не помню, что именно, фонариком не светил, но вроде что-то с системой. Так что данных там тоже толком не спрячешь, у шлюза и памяти-то толком нет.

— Ага. — только и сказал я.

— Слушай, Штайнер, поговорим попозже, а? Мне в дороге будет неудобно, я и так ничего не соображаю… твоими молитвами, между прочим…

— Обязательно. — заверил его я. — Завтра и поговорим.

— Завтра?

— Пока, Жан. — прервал я дальнейшие расспросы и отключился.

Придется верить Еремееву на слово, решил я. По крайней мере, пока что: мне очень хотелось удостовериться в этом своими глазами.