Выше мы уже упоминали книгу «Беларусь» А. Рыпинского, изданную в Париже. Автор признавал самобытность белорусского языка, но утверждал, что он ближе к польскому и «этот народ теснее с нами, нежели с Москвой, соединен» [122]. Последняя фраза свидетельствует о том, что сам автор в тексте книги не идентифицирует себя с белорусами, хотя является уроженцем Беларуси (в региональном значении этого термина), знает белорусский язык и даже пишет на нем стихи. В иных своих работах А. Рыпинский как раз подписывался псевдонимом «Белорус». Возможно, такая позиция автора книги «Беларусь» была обусловлена ориентацией на его потенциальных читателей — польских эмигрантов в Западной Европе. Пафос книги А. Рыпинского заключается в беззаветном служении цели единения всех жителей бывшей Речи Посполитой против Российской империи. Автор призывает белорусских женщин учить своих детей «выговаривать святое имя Польши» и даже не давать им еды, «пока не попросит по-польски» [123]. Этот призыв был направлен крестьянам и мелкой белорусскоязычной шляхте. Свою книгу Рыпинский посвятил белорусскому крестьянину, который первым научится писать и читать по-польски.
В 1838 г. начал издавать свои сборники народных белорусских песен бывший филомат и друг Адама Мицкевича, Ян Чечот, который уже в бытность студентом Виленского университета выделялся интересом к изучению культуры и языка простого народа. Одна из основных идей литературного творчества и этнографической деятельности Чечота — примирение и духовное единение шляхтича и крестьянина: «Мы одной матери дети». Четвертый том крестьянских песен «Piosnki wieśniacze znad Niemna i Dzwiny z dołączeniem pierwotwornych w mowie sławiano-krewickiej» он адресовал «благодетельным госпадам и управляющим их имениями, заботливым о быте крестьян». Чечот считал заслугой крестьян сохранение языка и культуры предков: «Поэзия, которая называется сегодня гминной, была веками общей для всех наших предков: панской, княжеской, одним словом, народной... волощанам нашим обязаны сохранением древних обычаев и песни. За это им наша благодарность» [124]. В последнем, шестом сборнике, изданном в 1846 г., Чечот призывает образованную шляхту изучать крестьянский язык, который он называет «славяно-кривичским», разрабатывать его словари и грамматику: «...кривичское племя, которое насчитывает несколько миллионов населения, не имеет ничего более, кроме катехизиса, изданного недавно в Виленской епархиальной типографии, которого мне, однако, видеть не довелось. Именно теперь пришла пора одплатить за упущения прошлых веков и взяться за составление грамматики и словаря кривичского диалекта...
потому что, если бы и пожелали когда учить крестьян иному диалекту, они не поймут его достаточно, не имея терминов этого иного, изложенного на собственном диалекте. Замечательная это была бы работа для сельских священников и поместного дворянства, которое имеет хоть какое-то образование» [125]. Таким образом, Чечот видел и практическую пользу от изучения крестьянского языка, который может быть использован и при обучении крестьян «иному диалекту». При этом он, по-видимому, первым высказал мнение о возможном литературном будущем белорусского языка, хотя и в достаточно пессимистическом духе: «...если мы рады видеть остатки кельтского или герульского языка, что сохранились в документах, когда-нибудь такой же не пустой интерес будет вызывать и памятник кривичского диалекта, который сомнительно, чтобы сам стал литературным и самостоятельно развивался» [126]. В своих текстах Чечот называл белорусский язык «кривичским», а белорусов — «кривичским племенем».
Среди польскоязычной шляхетской интеллигенции Витебщины и Могилевщины также в середине XIX ст. заметно проявление белорусской самоидентификации в ее региональном измерении. На это повлияло распространение романтических взглядов и представлений о традиционной крестьянской культуре как хранительнице древней мудрости и исконной чистоты. Особенно много в этом направлении сделал Ян Барщевский, который издал в 1844-1846 гг. в Петербурге на польском языке свое произведение «Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастических рассказах». Автор часто использует термины «белорусский народ», «белорусы». Но Беларусью для Барщевского и его образованных земляков являлись Витебщина и Могилевщина. Литератор Ромуальд Подберезский писал в 1844 г., что Витебская и Могилевская губернии «составляют настоящую Беларусь». Он также использовал термин «сегодняшняя белорусская шляхта». О Яне Барщевском Подберезский писал: «Преданный белорус... с самого детства провел жизнь с народом». Выходцы из Могилевщины и Витебщины называли себя белорусами и вдалеке от родины. Юлиан Бартошевич в статье, посвященной Яну Барщевскому, в 1851 г. писал: «...много поляков проживало в столице империи, а более всего белорусов». Такое самосознание соответствовало формуле: роду белорусского, нации польской.
Одним из самых горячих патриотов-литвинов был известный литератор и ученый Адам Киркор. В письме к жене Адам Киркор писал: «Литва дала Польше много знаменитых людей, каких она никогда не имела, например Мицкевича, Косцюшко и много других... Сколько невзгод и сколько несчастий перенесли мы вместе... А что теперь? Разве Литва для того, чтобы быть вместе с Польшей, должна перестать быть Литвой? Нет! Я — литвин — никогда не уничтожить во мне этого чувства» [127].
В 1850-х гг. издает пять книг на белорусском языке Винцент Дунин — Марцинкевич. Это был первый автор, который адресовал свое творчество в первую очередь крестьянам, а не их владельцам и управляющим имениями. Цель своего творчества писатель аргументировал в «Gazecie polskiej» в 1861 г. под псевдонимом Наума Приговорки: «Живя среди народа, говорящего на белорусском наречии, включенный в его способ мышления, мечтая о лучшей доле этого братского племени, решил я, чтобы подтолкнуть его к просвещению в духе его обычаев, преданий и умственных способностей, писать в собственном его наречии» [128]. В этих строках, однако, достаточно четко прослеживается определенная дистанция между автором и людьми, для которых он пишет. В частности, белорусский язык Дунин-Марцинкевич называет «их» языком, а не своим или «нашим». В сборнике исторических рассказов «Люцинка или шведы на Литве» (1861) он называет отечественным польский язык. В письме своему приятелю и известному этнографу Яну Карловичу от 15 сентября 1868 г. литератор отметил, что стремится своими произведениями к тому, чтобы белорусский крестьянин одновременно учился и польской «материнской» литературе [129].
Попыткой познакомить крестьянина и мелкого белорусскоязычного шляхтича с лучшими образцами польской литературы стали перевод и неудачная попытка издания Дуниным-Марцинкевичем «Пана Тадеуша» Адама Мицкевича. В 1859 г. цензура запрещает распространение уже набранной в типографии книги с целью «не допускать употребления польского алфавита при печатании сочинений на белорусском наречии» [130]. Правовым основанием для этого послужил циркуляр, который запрещал «печатание азбук, содержащих в себе применение польского алфавита к русскому языку». Любопытно, что этот циркуляр был направлен в первую очередь против изданий на украинском языке, но первой его жертвой стала как раз белорусская книга [131].
В то же время в польской печати Дунина-Марцинкевича обвиняли в бессмысленности и даже вредности его попыток создания литературы на белорусском языке. В защиту автора выступил наиболее авторитетный в то время на белорусско-литовских землях литератор Владислав Сырокомля (Людвик Кондратович). В 1855 г. Сырокомля з патетикой называл белорусский язык красивым и древним, припомнив, что это был язык литовского Статута и законодательства на протяжении XVI и XVII вв. и что на нем разговаривали три четверти населения давней Литвы, в том числе паны и шляхта. И лишь утратив статус письменного языка, белорусский сохранился только в крестьянских избах [132]. Сырокомля употребляет в своих работах термины — белорусский язык, кривичский, русинский. Русинским он, по-видимому, считал белорусский и украинский языки в сегодняшнем понимании, называя белорусский и чернорусский (кривичский), а также малорусский и галицийский его главными разновидностями [133].
