Пришли мы все к П.А. как условились заранее, в среду вечером. Валентин спросивши предварительно, считает ли П.А. возможным, чтоб он говорил все ,без обиняков, и с такой резкостью с какой это им действительно переживается и, получивши от П.А. утвердительный ответ, стал говорить о том каковы наши, т.е. его и мои отношения к П.А., и почему мы к ней относимся именно так, а не иначе. Начал издалека и спокойно. Говорил, что с самого первого знакомства ощутил в ее душе пустое место. Но никому об этом не говорил, до самого последнего времени, когда и другие стали замечать это же самое, как постепенно это пустое место стало рости и душа ее мертветь. Когда начинались ея отношения с Чми — последние остатки жизни в ней погибли и теперь душа ея темна, без проблеска, как какая-то черная, зловещая птица, омертвенная совсем, — что она подошла теперь к глухой стене, и ее ничто теперь не может спасти, если она сама не покается и не начнет новой жизни.

Говоря это, Валентин все с большей мукой произносил слова и такое страдание слышалось в его словах, что становилось жутко.

на это каменным голосом и со сдержанной злобой сказала, что она не чувствует правды в его словах, что каяться ей не нужно и никакой новой жизни она начинать вовсе не хочет.

Валентин вдруг зарыдал: "она не чувствует, не чувствует, Господи!" Выбежал из комнаты, упал на постель — стал метаться в рыданиях. Мы все в страхе вскочили. Я стал молиться. Он прямо бился. Через несколько минут перестал, с усилием встал, шатаясь, пришел опять в комнату, попросил снова всех сесть и стал уже говорить более резко и властно. Сказал между прочим, что П.А. все может сделать. У ней нет внутренних сдержек. Она может украсть.

с какою-то наглостью сказала: "неправда!" Валентин тогда вскрикнул, как ужаленый: "Неправда? А Агаше Вы заплатили? (П.А. брала из Об<ще>ства 9 рублей в месяц Агаше и ничего ей не заплатила и Агаша позволила это сказать).

И тут уже зарыдал судорогами потому что действительно упорство П.А. было какое-то нечеловеческое. Потом выбежал из комнаты. Я ему накинул пальто. Он, чуть не падая, сбежал с лестницы. Вся эта сцена носила тягостный характер. Чмич выбежал. Надя заплакала. А у П.А. вид был прямо демонический — такой злой, такой недобрый, что-то невероятное.

Мы вышли с Олей. Я пошел к ним за Валентином. Валентин лежал в изнеможении на постели в самом истерзаном виде и что-то шептал. Ему многое виделось в эти минуты, и он почти не сознавал, что делается кругом. Я побыл с ним немного — как вдруг раздался звонок, и в комнату вбежала Надя. Свалилась головой на грудь Валентину Павловичу и, рыдая, сказала: "Не то, не то, Валентин Павлович!" Валентин поднялся, стал целовать ее руки и твердо сказал:

"Нет, то, Надя, то!" Надя откинулась, упала на пол и ломала с плачем руки. Валентин опять поднялся, привлек с любовью к себе ее голову и стал утешать ее. Надя утихла, поднялась, отошла к окну и горько плакала, шепча: "Как больно, как больно!…." Я подошел к ней, утешал ее, но она все продолжала плакать. Валентин вдруг позвал меня и, очевидно не сознавая даже хорошо, как в бреду, стал говорить, что он видит страшное. Потом стал плача говорить: "Отчего меня Бог зовет? Ведь у меня только грехи, порочности. Я недостоин, отчего Бог не является к тем, кто Его призывает? <нрзб> отчего?" Потом опять лег. Все это долго тянулось. Я подошел к Наде, говорю: "Пойдемте." Она послушно встала за мной и пошла. Валентин оклилнул ее. Она вернулась. Он заговорил с еще большей мукой, чем раньше, что он недостоин, зачем он видит так ясно. "Господи, возьми мою жизнь, чтобы мне не грешить". Надя закричала: "Не нужно, не нужно, Вы должны жить!" Валентин хотел ее перекрестить, но она вся перекосилась, и только сделав видимое усилие над собой, дала себя перекрестить. Она вышла в шеровскую гостиную темную, и там продолжала всхлипывать. Я пошел за ней. Она все плакала, потом захотела воздуху, но окно не открылось и она выскочила на улицу. Я пошел к Валентину. У него было очень странное состояние. Точно он откуда-то издалека, издалека возвращался к нашей действительности и не мог в ней сразу ориентироваться. Становился все радостнее. Тут между нами было сказано много такого, о чем я не могу даже писать. Отмечу только, что он становился все радостнее и светлее. Вошла Ольгуша, и он отнесся к ней с большой любовью. Из него прямо лила любовь. Светлые и радостные были эти минуты. Многое непосредственно открывалось из того, что нас окружало, и становилось прозрачным и ясным. Такая глубина жизни почувствовалась и близость. Посидели мы так, а потом оставили Валентина одного. Когда я вышел, из темной гостиной выбежала Надя с удивительно светлым лицом и еле сдерживаемым смехом.

"Я вас ждала, чтобы Вы перекрестили меня!" Я перекрестил ее, и она в таком же радостном настроении ушла домой.

Это позавчера.

А вчера П.А. пришла переговорить с Валентином. Валентин лежал совершенно больной, но позволил П.А. войти. Никого больше в комнате не было. П.А. со страшной злобой стала Валентина оскорблять, назвала негодяем, мерзавцем. Он лежал беспомощным, но все же приподнялся и сказал ей таким голосом: "вон!", что она повернулась и ушла. Валентин впал в обморочное состояние и как сквозь сон помнит, что П.А. возвращалась несколько раз и что-то все продолжала ему говорить, но он уже не мог прийти в себя.

А сегодня Валентин получил самое резкое, бранчливое письмо от жены доктора<фамилия — нрзбр> (которая с ним не знакома). П.А. очевидно трубит обо всем происшедшем по всем знакомым. Расползается клевета. Она обещала мстить.

Многое, очень многое выяснилось окончательно.

Валентину лучше. Мы чувствуем себя бодрыми и крепкими. Очевидно еще предстоит много неприятностей, но во всяком случае громадная тяжесть спала, потому что дело уже развязалось. Пока прощай. Я утомлен до последней степени…[357]

62. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[358] <12.02.1907.Москва — Симбирск>

Москва, 12.02.1907 г.

Дорогой Александр Сергеевич!

Ужасно давно нет о Вас известий, и меня это беспокоит. Отзовитесь. 17-го я выезжаю в Питер. Избрание в Думу легло на меня, такой тяжестью, что я и не ожидал, хотя и стараюсь настроить себя так, чтобы идти туда во имя Господне. Но гнутся мои слабые плечи…

Ваша статья о Бирюкове напечатана в "Нови", и я думаю, Вы можете теперь посылать дальнейшее прямо Новгородцеву.

Вл<адимир> Ник<олаевич>[359] — плох, он болен нервным расстройством, граничащим, по словам В.В.З<еньковского>[360], с помешательством (уже однажды у него бывшим). Духовное же его состояние, насколько можно судить по письмам, очень просветленное.

Здесь был о. Михаил[361], читал и у нас, спорили, но без меня. Читал Бердяев[362]. Кажется, будет читать Шестов[363]. С «Веком» продолжается ерунда. Его можно сделать приличным, лишь взяв совсем в свои руки, но кому!? Я познакомился с Новоселовым, он очень мил и подлинно религиозен, Вам бы понравился[364]. «Взыскующие» благополучны. Затевается ряд лекций, зародыш богословского факультета, пока без меня. Вообще, хотя и медленно, но дело развивается.

Не приедете ли Вы на север?

Целую Вас. Пишите.

63. В.Ф.Эрн — А.В.Ельчанинову[365] <19.02.1907. Москва — СПб>

Дорогой Саша! Отвечаю на твой вопрос: в "Церковном Обновлении"[366] 26 февраля будет читать Валентин о Бранде[367] В Соловьевском обществе это чтение уже состоялось и прошло хорошо. По всей вероятности привезу в Петербург готовый реферат о жизненной правде[368]. Если это действительно будет так, то я готов читать студентам, курсисткам и пр. — где будет можно. Хотелось бы читать раз. Валентину же выступать в Церк<овном> Обновл<ении>не хочется. Но если у меня не будет готов реферат, то он готов читать о Бранде в другом месте. Что касается отца Михаила, то Валентин самым решительным образом восстает против печатания "Господ и рабов"[369]. Завтра высылаю тебе статью для "Века": "Таинства и возрождение церкви[370]". Эта статья, я думаю, ответит на твое желание "основоположительных и серьезных" статей. У меня она написалась вдруг. Здесь был Павлуша два дня.