389. А.В.Ельчанинов — В.Ф.Эрну[1194] <9.07.1912. Старый Манглис — Кастель Гандольфо>
Дорогой Володя! Ты, разумеется, не думаешь, что я забыл о вас, если не пишу. Писать я разленился, а о тебе и Жене часто вспоминаю со своими (мы живем сейчас все вместе на Манглисе; только Борис вТифлисе в качестве солдата). Не писал я еще оттого, что не знал твоего адреса; от Нади его узнать не мог, т<ак> к<ак> Надин адрес я потерял. Итак, я живу в Манглисе, Старом; утром работаю — готовлюсь к урокам, а после обеда или хожу куда-нибудь, или — футбол. Физическое мое состояние очень хорошее, а про духовное — говорить противно. Кроме учебников, читаю и выписываю много книг, более ценных, приобрел почти всех русских классиков, поэтов, Ницше в новом издании и т.д. Знакомых новых, а тем более друзей у меня нет. С Павлом переписываюсь, но не очень часто. Алексеевым[1195] и Наде я тоже пишу лениво — нет смысла писать часто через эти ужасные пространства: это значит — всю свою душу повернуть в ту сторону, а она мне нужна здесь.
Этот год я провел преподавателем в гимназии Левандовского[1196]; будущий год — то же самое.
Я еще не женат (пишу это специально для Евг<ении> Давыдовны), хотя это очень огорчает маму.
Женя вполне здорова, толста и краснощека, хотя и без одного легкого. Когда она приехала из Абастумана в Тифлис (через 2 месяца после смерти мужа), она часто стала простужаться: в Манглисе сразу очень окрепла. Колины дети очень милыи, слава Богу, здоровы. Маруся по-прежнему великолепна и трогательна, даже больше прежнего. Коля толстеет и жадно читает книги по теософии.
Пока все. очень хотел бы видеть тебя и Евг<ению> Давыдовну. Сообщи, не переменишь ли ты своего намерения жить после командировки в Тифлисе.
Адрес мой: Манглис (Старый), Тифл. губ., дача Запоросова.
Привет Евгении Давыдовне.
VII. 9.
Все мои кланяются вам.
390. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[1197] <20.07.1912. Кореиз — Кастель Гандольфо>
20 июля 1912., Кореиз
Дорогой Владимир Францевич!
Поглядел я на дату вашего письма и — ахнул, почти месяц я Вам не отвечал. И на этот раз кроме летнего фарниенте не было причин для молчания (да, пожалуй, отсутствие острых сюжетов). Слава Богу, я отдыхаю это лето. Благоприятствует погода, затишье, отсутствие впечатлений. Силы мои восстановились, насколько можно, и я, надеюсь, опять годен к употреблению. Живу с природой и семьей, хорошо живу. Занятия малопроизводительны: начал готовиться к своей статье — философия и религия (так сказать и с позволения сказать, "гносеология" религии, которая сводится, натурально, к отрицанию оной гносеологии) и влез так, что в течение лета так и не вылезу. Отсюда следует, что сам я готов со статьей к сентябрю не буду, да и никто, очевидно, не будет. Этот сборник и труднее и ответственнее, чем оба предыдущие. Едва ли нам его надо изо всех сил ускорять, да это и невозможно, я вижу по себе, я времени, Вы знаете, даром не теряю, да и то бессилен. Очевидно, ранее весны 1913 года сборник не может выйти. Но надо ли его тогда выпускать, и не отложить ли до осени, для меня еще не ясно.
Я написал в этом духе Маргарите Кирилловне. Поэтому другим сотрудникам я сейчас отвечаю в том смысле, что статьи надо представлять осенью, да и печатать можно по мере представления, но когда готов будет сборник, сейчас и отдаленно сказать нельзя. Соображайте на основании этих данных сами, как вам удобно расположить свое время для писания статьи. Я рад за Вас, что работа Ваша продолжается. Вас, действительно, по возвращении в Россию ждет необходимость "устраиваться" с расстройством здоровья и финансов. Впрочем, "довлеет дневи злоба его"[1198], — в свое время будем ею злобствовать.
Не знаю, как с осени пойдут дела в "Пути", трудно, конечно, при безлюдии, но, я думаю, что все-таки дело не станет, а от времени будет крепнуть и развиваться. Но плохо будет с Религиозно-философским обществом: в прошлом году можно было жить надеждами, а теперь и этого нет. Общества нет — это факт. Конечно, можно и надо устраивать спорадически заседания, когда есть темы, но душу влагать в это дело мне становится все труднее, и тем более, что я открываю с осени в Университете Шанявского семинарий по философии религии, и туда должен буду вложить всю концентрацию своей духовной энергии, которая получит возможность прилагаться в планомерном и систематическом труде с определенным кругом лиц. Этот семинарий будет во мне несомненным подрывом для Религиозно-философского общества, ибо, в сущности, и будет именно обществом. Я очень хорошо сознаю, что допускать до замирания или разрушения РФО я не имею права, но в то же время, насколько я надеюсь на семинарий, настолько же не надеюсь на общество, которое будет, самое большое, влачить существование. Таковы мои летние думы относительно РФО.
Думаю также и об изданиях "Пути", между прочим, и о брошюрах. Надо русских брошюр несколько выпустить, и по возможности, на острые темы. Как жаль, что еще долго не будет у нас возможности личной беседы. Из новых и ценных сотрудников "Пути" назову С.А. Цветкова[1199], которого я очень люблю и ценю (я не помню встречались ли Вы с ним). Он очень полезен для издательства, — его амплуа — литературные раскопки. Он у нас заведует изданием "Русских ночей" Одоевского.
От Николая Александровича имел недавно закрытку, — умерла его мать, и мы все хотим печатать его книгу. Дай Бог ему не запутаться! Я, перечитывая религиозно-философские вещи Канта, убеждаюсь, что Соловьев вместо Толстого в качестве материала для Антихриста (который, конечно, будет стрелять категорическим императивом) мог бы взять атеистического кенигсбергца! Много поучительного и интересного нахожу в знакомстве со старо-немецкой мистикой ХIV века, от Экхарта.
Мы сходимся с отцом Павлом Александровичем, что гносеологическая природа мистики разных сортов и устремлений есть один из самых жгучих вопросов современной мысли.
Ну прощайте. Да хранит Вас и семью Вашу Господь!
Привет от нас Евгении Давыдовне.
Целую Вас. Любящий Вас С. Булгаков
391. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1200] <26.07.1912. Бегичево — Михайловское>
Милая и дорогая Гармося,
Ты пишешь: «из твоих писем ничего нельзя уловить», и тебе кажется, что я и не чувствую ничего. Прежде, по-твоему, я сильнее и больше чувствовал. Не сильнее, а иначе. Так же, как и ты и даже гораздо больше, — я в тисках. Слушай, дорогая, тебе хочется найти в моих письмах сильное и горячее чувство. Тебе кажется, что его там нет, и оттого ты кипишь, волнуешься, сердишься, негодуешь, хоть и стараешься себя сдерживать.
Милая моя, — войди на минуту в мою душу и пойми, как в ней все самые тебе дорогие чуства пришиблены и сдавлены. Вот вчера я видел необыкновенно яркий сон, который лучше всяких слов это изображает.
Вижу я себя в Москве, стремлюсь к тебе обычной дорогой, — не шагом, а бегом. Вот уже Поварская, вот и Арбатская площадь. Сердце радостно бьется., потому что я чувствую, что там на Знаменке ты живешь и уже спряталась за дверью, чтобы вдруг оттуда броситься на меня. А там восторги, поток чувств, поток слов, слезы радости. И уже сердце начинает болеть, я чувствую спазму оттого, что неудержимо бегу вперед. И вдруг, что-то болезненно мучительное прожигает меня насквозь. Я слышу за собой грохот извощика на мостовой и всеми фибрами души чувствую, что это она. Не вижу ее, ноощущаю этот больной, измученный, лихорадочный взгляд опавших глаз. Что это такое? Никогда ведь она за мной не следила, давно не спрашивает, куда я иду. Как она тут? И вспоминаю, что именно в этот час ей нужно на Волхонку, о чем она мне говорила. Я успеваю шмыгнуть во двор на Знаменке, рядом с тобой, прячусь за какой-то камень; но чувствую, что ничто меня не скроет: каким-то вторым зрением она меня видит сквозь камень. И каким бесконечно грустным взглядом она смотрит, без слов, без упрека.
