Но возвращусь к Вашей монографии. Во-вторых, задание для монографии определяется так. Размер «Хомякова» или вообще, «Русских мыслителей» — страниц 300 этого формата. Задача, конечно, не новая характеристика или изложение творчества Достоевского, но, главным образом, жизнь в связи с творчеством или творчество на фоне жизни. Это — та задача, которую Вы некогда ставили себе в докладе, читанном в Религиозно-филосфском обществе, но здесь она должна быть выполнена со всем фактическим материалом. Значит, фактически — так мы понимаем это задание — Вам придется спрессовать биографический материал книги и пронизать его философией жизни и, стало быть, творчества.
Так нам рисуется эта задача в общем плане серии. Подумайте и напишите, приемлема ли для Вас эта задача. Причем имейте в виду, что это пишу не я, но «Путь», и что это заказ обусловленный, но в случае принятия условий, — твердый. Гонорар 60—80 руб. за лист в 40000 букв (значит, не типографский). По моему мнению, для Вас было бы самое практичное, когда обдумаете план, прислать его нам, весной или осенью, во избежании недоразумений, а мы выразим свои замечания или пожелания, и Вы можете работать спокойно. Но это мой личный совет, а не «Пути». Жду от Вас ответа, чем скорее, тем лучше. Был я огорчен выгоном Экземплярского, очень религиозного человека. Относительно Тернавцева я хотел писать письмо в «Русскую Мысль», да боюсь, что запоздал. М<ожет> б<ыть> Вы захотите присоединиться. Я очень был возмущен.
Привет О<льге> Ф<едоров>не. Целую Вас.
Христос с Вами. Помолитесь о наших сердцах.
Ваш С.Б.
376. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[1152] <13.05.1912. Москва — Рим>
13 мая 1912 г., Москва
День Пятидесятницы
Дорогой Владимир Францевич!
Не писал Вам потому, что у меня случилось несчастье, — 21 апреля внезапно умер в Ливнах от кровоизлияния в мозг мой отец, — умер, как жил, на работе, между двух литургий. Я не застал его в живых, но был с телом и на похоронах. Смерть, как и всегда, оставляет глубокий след в душе, и горе соединяется с религиозным торжеством. Особенно, это величественное иерейское погребение, — папу хоронил и провожал с сожалением весь город…
Воротясь в Москву, я почти немедленно встретил Николая Александровича. Рассказать о нем трудно. Лично мы встретились хорошо, по крайней мере, для данного положения, но тем болезненнее и похороннее чувствовалось, что он уходит в какую-то "нетовщину"[1153], но вместе с тем крепко стоит на своем и утверждается в своем. Я могу относиться к этому только с глубокой тревогой и на теперешний его курс смотрю как на тупик и абберацию и, что самое главное, не верю в его творческую силу, без чего все это становится еще безнадежнее. Эмпирически он, во-первых, выходит из состава редакции, во-вторых, просит издать его книгу о "творчестве", которую будет писать ближайшие полтора года, и которой изложил уже план, тоже мало утешительный с моей точки зрения (де омнибус ребус сцибилибус атэуе эуебусдам алиис[1154]). От писания статей (и в философский сборник) отказывается. Мне он, конечно, не прощает осуждения его отъезда, в чем видит недоверие к "индивидуальности" и подобное. Личной враждебности, хочется думать, у нас не появилось и не появится, но отчужденость неизбежна. Силен и лукав сатана! В "Пути" этот выход произвел очень тяжелое впечатление и есть, несомненно, духовный, если не деловой, удар. Но Николаю Александровичу не до таких пустяков! Да будет милость Божия над ним и над всеми нами!
О приезде к Вам я теперь физически не могу и думать, да и жары не выношу. Будем мечтать о Рождественских каникуах.
Теперь о текущих делах. Отвечу по пунктам:
Относительно Ваших предложений брошюр взялся Вам ответить Григорий Алексеевич. Принципиально предложение брошюр соответствует нашим мечтаниям, но в частности, Ваше предложение встречает возражение (например, статья Макса Саксонского давно уже издана, другие велики и подобное).
Относительно монографии о Чичерине[1155] Ваши соображения относительно юридической стороны его мировоззрения, конечно, правильны и приходили в голову и нам. Найти достаточно многостороннего для нас автора, однако нельзя. Ввиду Ваших соображений, а также и вообще отношения к Яковенко, вопрос о нем, как авторе монографии о Чичерине, снимается. Рецензия в "Русских Ведомостях", составляющая сокращение большой рецензии в "Логосе"[1156], очень не нравится и мне, как и вообще его отношение к Вам. Но вне того мне все-таки он кажется человеком талантливым, знающим и обещающим, когда он окончательно освободится от неокантианских пеленок.
Ященко предлагает систематическую библиографию русской философской литературы, над коей он работает давно[1157]. По существу возразить здесь нечего, и издать ее явно хочется М<аргарите> К<ириллов>не. Вот почему она попала в проект сметы. Мне Николай Александрович, кстати, говорил, что в Вас, как и в нем, вызвало недовольство помещение Анри[61][1158], но брошюра в сто страниц, горячо рекомендованная о. Флоренским, и притом с его большим предисловием. Мне казалось, что это не могло вызвать неудовольствия. Кстати Гелло будет издан при "Пути", а не от "Пути".
Шрифт и бумагу для классиков, к которым, конечно, бесспорно следует отнести и Августина, Вам пошлет Сусанна Михайловна осенью, когда вопрос будет определен. Вообще об этом сноситесь с нею.
Я из Москвы уеду в конце мая. С июня летний адрес: Крым, ст. Кореиз. В Москве мы меняем квартиру (как и Маргарита Кирилловна с "Путем"). Сердечное Вам спасибо за зов и любовную готовность меня сопровождать. Целую Вас. Привет Евгении Давыдовне и поцелуй Вашей дочурке. У нас в семье, слава Богу, благополучно, если не считать постоянной болезненности Елены Ивановны. Я подлечился у Мамонова и чувствую себя крепче.
Христос с Вами.
Ваш С.Б.
377. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1159]<14.05.1912. Москва — Симбирск>
14 мая 1912 г., Москва
Дорогой Александр Сергеевич!
Ваше письмо меня застало в Москве, и потому запаздываю с ответом: 21-го апреля у меня скоропостижно (от кровоизлияния в мозг) умер отец, — умер как жил, в трудах, между двумя литургиями. Я не застал уже его в живых (как и мать), но поспел до похорон. Пережил много и горя, и возвышающего религиояного утешения. Не знаю, как кто, а я в смерти сильнее, чем в чем-либо слышу и чувствую Бога. Бедному Лене и Елене Яковлевне[1160] пришлось пережить всю тяжесть этого события на своих руках. Папе был 71 год, но он чувствовал себя еще здоровым и бодрым, когда Господь призвал его. Дай Бог, и нам так прожить и так умереть, как он! Весь город хоронил его, и впервые я слышал у его тела дивный чин иерейского погребения… Услышу ли еще?
Воротясь в Москву, я без передышки погрузился в Бердяевский кошмар. Он приезжал "ликвидировать" дела. Лично мы встретились еще сносно, но он приехал с новым дополнением христианства, — "творчеством". (Это смесь Мережковского, Вяч. Иванова и собственного темперамента). В своем он тверд и даже хорош в своем безумии, если бы была хоть какая-нибудь надежда на подлинное здесь творчество. О деловых дрязгах я уже и не говорю. Я знаю, что для Вас все это остается непонятным, но, как и всякий кошмар, разве можно сделать понятным? После его отъезда чувствовалось, как после новых похорон… Помоги ему, Господь!
