Определение православия необходимо, у тебя оно есть — в моей любимой главе твоего Соловьева. Задача определения нашего национального облика есть задача «Пути» и потому твое указание на опасность, «чтобы индивидуальное, особенное, не потонуло в абсолютном, универсальном».
Это указание и предостережение для нас важно и на нем можно настаивать и глубоко его продумать. Это все то, что ужасно важно и очень живое, по-моему. С одной стороны мессианство может мешать, если оно ослепляет, но с другой стороны оно должно зажигать душу и вдохновлять, и здесь я с тобой несогласна. Во-первых, не понимаю почему ты говоришь о преодолении славянофильства и целиком не обосновываешь этой мысли. Это не по-соловьевски. Он все включал в своем относительном значении. Потом ты указываешь на пересказ беседы Христа с Самарянкой и на слова "врешь, я чистый русский". Ты называешь это "руссификацией Евангелия", ты сравниваешь это с "петушиными ногами". Это несправедливо и мне даже больно! Я много думала об этом чувстве, что русские чувствуют близость Евангелия, интимность к Христу «Он наш». Я слышала, что наши паломники в Иерусалиме этим отличаются от других народов, это по-моему важно, что народ чувствует себя в этом как дома, душой близким, домашним — это не исключает чувства страха Божия и смирения. Потом не понимаю, почему мессианизм должен быть основан на особом завете, и почему он не может быть христианским? Христианство, утверждая универсальное, вовсе не исключает индивидуального — а, наоборот. Пусть каждый народ сознает себя народом-Мессией. Важно в ком сильнее и ярче это проявится и тот во всяком случае двинет мiр к цели. Евреи силой этой веры дали пророков и Христа. Это важно не ради мiрской власти или награды в Царствии Божием (сидеть ближе к Богу, как ты говоришь), а ради того, чтобы загореться огнем и других зажечь, и всем соединиться во взаимной любви к Богу и друг к другу. В этом отличие христианского мессианизма от ветхозаветного.
Ты не прав, отрицая мессианизм окончательно. Остается пустое место — "дыра". Твое подозрение и недоверие напоминает неверующих, которые даже мучеников подозревали. Можно быть смиренным и гордым — это правда. Смиренным в смысле житейской власти, гордым — в сознани своей великой задачи; и воинственным не во имя свое, а во имя Его! И Соловьев так думал. «Не мир, но меч». Это все мне осталось непонятным, и я не согласилась. Может быть я не поняла?
Насчет антиномизма я совсем с тобой не согласна. Я только вполне понимаю, что нельзя предполагать неразрешимость антиномий. Мне ужасно нравится то, что ты говоришь «что здесь разум должен ожить в истине, нет окончательной разлуки между ним и божественными тайнами». Это ужасно хорошо! Но ведь это совершится в конце. А сам же ты утверждаешь антиномию безусловного и относительного, что лишь по ту сторону она будет преодолена. Как же не предположить, что этот антиномизм проявляется в жизни и психологии. Борьба и стремление победить эту антиномию и придти к гармонии — в этом и есть жизнь.
Например, я только что прочла Эйкена он всю историю Средних веков понимает как антиномию: стремление уйти от мира и победить мир[1106],. Я понимаю, что ты боишься не признали бы этого долженствующим, не утвердили! Это твое всегдашнее и мне особенно знакомо! Но ты всегда, желая ограничить, что правильно, начинаешь уничтожать, что страшно!
Не знаю, ты, вероятно, все мои мысли разгромишь, обрушишься на меня! Не брани так нового религиозного сознания и в частности антиномизма. Это очень плодотворная мысль, она многое уяснила и ее не выбросишь, получится и в явлениях жизни и в психологии. Так же и мессианство! Не знаю, что ты подразумеваешь под тем, что у каждого народа "своя миссия". Тогда нужно скорее и конкретнее ее определить. Это самое важное. Нужна не только критика, а положительная оценка. Это верно, что Соловьев ее сделал, а славянофилы ее не сделали — им мешали увлечения. Ну, а теперь ты должен сделать ее, правда?
Письмо к Кюльпе запоздало, после пришлю! Посылаю для вида книжку Штейнера. По ней не суди вполне. Еще достану тебе главную, если хочешь! Мы говорили с Григорием Николаевичем, что нужно обратить внимание на теософию. А я слышала, что в Москве уже образуется "Бунд" теософский.
Жду ответ.
354. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[1107] <11.01.1912. Москва — Рим>
11 января 1912 г.
Дорогой Владимир Францевич!
Пишу Вам по поручению издательства и совершенно конфиденциально.
Создалось очень трудное положение относительно Николая Александровича, отчасти связанное с этой злосчастной поездкой "в Италию". Уже не говоря о том, что он решил писать монографию о Федорове, захватив с собой в качестве орудия производства лишь первый том "Философии общего дела"[1108], причем, когда я написал ему, что по отзыву Кожевникова, до выхода второго тома, время которого совершенно неизвестно, монографии писать нельзя, он написал мне полное упреков, даже угроз, до крайности огорчившее меня письмо, (я предлагаю ему теперь вместо монографии написать статью о Федорове для сборника о русской философии). Не говоря об этом, дело в следующем.
Если Вы помните, Николай Александрович рекомендовал французскую книгу Гелло как монографию о католических святых, и мы имели легкомыслие принять ее. Теперь оказывается, что эту книгу перевела уже Евгения Ю<дифовна> и даже сделала заем под гонорар за перевод, который во всяком случае конечно должен быть оплачен. Но самая книга "Лес пчисиогномиес (сиц!) дес саинтес" оказалась лишь наполовину о католических святых, а другая половина занята житиями: роис, магес, ст.Йосеф, с.Йудас, с.Челене и проч. А литературный жанр книги по докладу Григория Алексеевича о ней, обладающему — увы! — для всех непререкаемой убедительностю, есть безвкусная поповски-ханжеская писанина, в которой, собственно говоря, отсутствует настоящий осведомительный материал (между прочим, нет даже Франциска Ассизского) и Григорий Алексеевич, склонность к католичеству коего Вы знаете, чует в книге дух иезуитский. Посмотрите сами. Здесь ни у кого нет сомнения, что печатать книгунельзя. Это первое.
Второе, — перевод книги Леруа[1109], который по сделанным также Григорием Алексеевичем пробам, кишит вольностями и ошибками! (Вот пример: цонциле де Тренте переведено и не исправлено редактором: собор тридцати!). Он сделан двумя лицами (одно из них Лидия Ю<дифовна>), в богословской терминологии неизощренных и, быть может, литературно недостаточно опытных, и в таком виде перевод в печать идти не может. Он должен быть или возвращен для до-редактирования, или совсем заново сделан. Пока еще трудно решить, как тут поступить. Но главная трудность не в этом, а в Николае Александровиче, который нервничает, требует ускорения и т. д., а написать ему о положении дел уже в самой мягкой форме, значит вызвать его на резкости, на необдуманные и горячие, вредные для издательства, а еще более для него, поступки. В виду такого положения вещей остается надеяться на одно: на личные переговоры, на бесспорность наших утверждений, против очевидности которых не пойдет Николай Александрович. Да и вообще не было бы и полбеды, будь он в Москве у своего дела!
Вчера я провел в "Пути" самый тяжелый день за все время его существования, и в первый раз у меня было такое чувство, что попахивает трупом, и — самое горькое — это по вине участников. Итак, наша просьба к Вам вот в чем. Я, в ответ на последнее письмо ко мне Н.А., умолчал о новых фактах и, ссылаясь лишь на общую затруднительность положения дел, убеждаю его хоть на месяц заехать в Москву, сократив время пребывания в "Италии". И Вас мы просим о том же. Вы понимаете, до чего серьезно и трудно положение, оно может быть улажено только при личном свидании. Поэтому не задерживайте, но по разным мотивам содействуйте скорейшему его приезду в Москву.
